и трудно, а лезть на них как будто ни к чему, если имеется дорога. Но похоже, что Урдмана не меньше Пекрура искушен в междоусобных стычках — заподозрил-таки неладное. Если убедится, что на холмах его ждут, возможны осложнения. Разного рода: может занять деревню и сидеть в ней месяц, может всё же обойти холмы или атаковать вершины, но без большой надежды на успех — слишком велик перевес в численности. Я, учитывая свой богатый опыт, распорядился бы иначе — провел разведку боем или рассредоточил бы войско и ударил ночью. Но это сложная операция, не то что нагрянуть на спящих и пьяных дружинников Пемы. Успех ночного сражения зависит от согласованности действий всех отрядов, от умения биться мечом и секирой, от хорошей связи с предводителем, от сигналов, подаваемых огнем и трубами. Стрелы, копья, колесницы, всадники — всё бесполезно во тьме, кроме клинка, кинжала, быстрых ног и отличной выучки. Всё это будет, но не сейчас. На ближайшие два-три тысячелетия военная доктрина такова: легионы ночью не воюют.
Правда, в воинстве Урдманы есть лучники, и это может привести к иным тактическим решениям.
Я подозвал Баклула и Иуалата. Они подползли, струясь, словно змеи в траве.
— Откройте уши свои и слушайте. Ты, Иуалат, возьмешь моих людей и расставишь по двое по обе стороны дороги. Пусть затаятся в овсах и следят за всяким шевелением. Если заметят лазутчиков — убрать их по-тихому. Когда увидят воинство Урдманы, пусть возвращаются назад.
— Да, господин.
— Иди! И да будет с тобой милость Амона. — Я повернулся к Баклулу: — Дошло до меня, что среди твоих людей и воинов Тари есть меткие метатели дротиков. Пусть приготовятся. Еще отправь гонцов к Пекруру и Петхонсу. Надо известить вождей, что у противника есть лучники.
— Откуда ты это узнал? — Его губы недоверчиво скривились.
Я вытянул руку, обхватил пятерней его затылок и ткнул Баклула лицом в жесткую траву.
— Ты, пропивший мумию отца! Не спрашивай, а выполняй, не то познаешь вкус смерти на своих губах!
Он выплюнул землю и травинки.
— Но я…
— Ты сын осла! С ними Анх-Хор, царевич из Таниса, и он наверняка привел лучников! Пошли людей, или я вырежу ремень из твоего хребта!
Злобно сверкнув глазами, Баклул исчез в траве. С осторожностью приподняв голову, я уставился на овсяное поле. Войско Урдманы было километрах в пяти-шести, и его разведчики, которые двигались налегке, уже могли сюда добраться.
Я ждал, всматриваясь в высокие зеленые травы. Пять минут, десять, пятнадцать… Затем метелки овса заколыхались в двух местах, прочерчивая след ползущих в них людей. На мгновение мелькнули головы, прикрытые плетенными из стеблей накидками — мои воины осматривали поле. Потом раздался придушенный хрип, блеснуло лезвие кинжала, и шевеление в овсах затихло.
Кто-то осторожно коснулся моего плеча. Скосив глаза, я увидел дружинника Баклула в холщовом нагруднике, со связкой дротиков на спине.
— Меня послали гонцом в холмы, семер. Я вернулся с вестью от владыки Пекрура.
— Говори!
— Он сказал: Пема, сын мой, если лучники идут последними, позаботься о них. Еще сказал: вряд ли их пошлют впереди войска.
Вряд ли, молчаливо согласился я. Лучники опасны, когда до шеренг противника двести шагов и пустое пространство; значит, Урдмана оставит их в арьергарде в качестве прикрытия. Та-Кем издревле славился стрелками из лука; в этом боевом искусстве египтяне превосходили всех, кроме, возможно, скифов, конных лучников. Но с коня не пошлешь стрелу на большую дистанцию, а мощные луки египтян били почти на половину километра.
— Иди, — сказал я воину Баклула. — Иди и готовься к бою.
Он исчез в траве.
Я смотрел на деревню, на крестьян и их женщин, боязливо выглядывавших из лачуг, на собак и голых ребятишек, перебегавших от двора к двору, и жалость, непрошеный гость, закрадывалась в мое сердце. Вечно голодные, испуганные, невежественные, гнущие спину перед сильным и знатным, а перед богами падавшие ниц… И так — века, тысячелетия, в каждом уголке Земли… Даже в Эпоху Взлета, когда над планетой уже кружили спутники, это не прибавило счастья голодным и униженным. Что они думали о будущем? Как представляли его? О чем мечтали в своих темных и жестоких временах?
Далекий мерный топот прервал мои раздумья. Деревня вдруг замерла; исчезли дети, попрятались собаки, никто не высовывал голов из хижин, и мнилось, что даже пыль застыла в воздухе. На дороге показались воины. Тракт был нешироким, и они шли по четверо в ряд, огибая здание амбара и площадку перед ним, где, видимо, обмолачивали колосья. В овсах началось едва заметное глазу шевеление — мои люди оттягивались назад, к зарослям травы, метатели дротиков ползли вперед, пока те и другие не слились в единую цепочку на краю поля. Воинство Урдманы тянулось по дороге нескончаемой чередой — легковооруженные, пращники, лучники, щитоносцы и копьеносцы, обоз — повозки и ослы. Казалось, что людей тут гораздо больше тысячи — как всегда, когда отряды двигаются в походных колоннах. Предводители, Урдмана со свитой, Тахос и царевич Анх-Хор, шли теперь не в середине войска, а возглавляли его. Их лиц я не видел, ибо до первых шеренг было еще не меньше километра.
Раздался протяжный возглас, и маленькая армия остановилась. К вождям приблизился высокий человек в доспехах. Хасса, понял я, и, прижавшись к земле, мысленно произнес «Чару».
Звуки, запахи и визуальное восприятие включились резко, с силой внезапного удара. Пахло потом, кожей и свежей растоптанной травой; еще я видел темное лицо Урдманы, физиономии царевича и Тахоса, маячившие на заднем плане, и слышал их тяжелое дыхание. Полезная штука эти ловушки Принца, мелькнуло в голове. Я отстрелил еще несколько модулей во вражеских воинов и князей и приготовился слушать.
— Лазутчики пока не вернулись, господин, — почтительно произнес Хасса. — Те, которых я послал к холмам.
— А другие? — Урдмана шумно перевел дух. Видно, сказывался быстрый четырехчасовой марш по размокшей дороге.
— Те, что подкрались к лагерю, уже здесь. Корабли Пекрура по-прежнему у берега, а в его стане горят костры, и над каждым жарится мясо.
— Наши быки, — сморщившись, пробормотал Тахос. — Наши овцы и козы…
— Небольшой убыток, если святыня Инара останется в Мендесе, — возразил царевич Анх-Хор, поворачиваясь к Урдмане. — Боги нам благоволят, вождь, ибо всё случилось так, как ты хотел: Пекрур явился в наши земли, чтобы отомстить за оскорбление, и скоро ты уничтожишь его, и не будет соперника ни тебе, ни отцу моему. Что жалеть о быках и баранах! Цена невелика.
— Если не считать моего сына!.. — с яростью выдохнул владетель Мендеса.
— Амон дает и Амон берет, — промолвил Тахос. — У тебя есть другие сыновья, подобные юным львятам.
— И когда я сяду на престол в Танисе, они будут стоять первыми у моих колен, — продолжил Анх- Хор. — Я одарю их землями клана Инара, и будет один сидеть в Гелиополе, а другой — в Песопте.
При этих щедрых обещаниях лицо Урдманы разгладилось. Он бросил взгляд на словно бы вымершую деревню, пристально оглядел дорогу и холмы, затем произнес:
— Выходит, ты ошибся, Тахос: Пекрур, вонючая жаба*, всё еще в лагере и не готов к сражению.
— Однако лазутчики с холмов не вернулись, — возразил тот. — Где они, во имя Амона? Спрятались в деревне и пьют пиво? Жрут финики и тискают баб?
Хасса нахмурился:
— Порази меня Сохмет, если так! Люди надежные, проверенные, ветераны ассирийских войн; в воде как рыбы, в болоте как змеи… Нужно подождать.
— Нельзя ждать, — сказал Тахос. — Мы уже здесь, тот, кто долго ждет, остается без меда.
— Нельзя, — поддержал его Анх-Хор. — Лев не медлит, ломая шею антилопе, и не медлит сокол,
