— Ума палата, — уважительно произнес дон Грегорио, раскурив новую сигару. — Не возражаешь, Алекс? Тот пожал плечами:
— Не возражаю. Двести голов, сотня пленных, и наступление будет приостановлено. С Федьки- Фиделя — бочонок пульки.
— И столько же-с меня, благодетель. К свадьбе твоей, «шестерок» поить, — сказал старик, почесывая щеку. — Ну, милостивые доны, не пора ли заняться «торпедами»? — Он покосился на лысоватого, дождался согласного кивка и вымолвил: — Тут случай ясный, соколы мои: мытари их обнаглели, вдвое за провоз дерут, а у Хосе-Иоськи крыша поехала — дела забросил, кораблики в луже пускает да кормит срушников дерьмом. Надо же, пообещал Сапгию целый флот броненосцев во главе с «Полтавой»! А пан Сапгий у нас не дурак, совсем не дурак… Как бы своих людишек не заслал для проверки, а это нам и вовсе ни к чему… Так что же? Будем кончать Трясунчика?
— Будем, — согласился дон Грегорио. — Я кого-нибудь подыщу из мелкоты, из вольных отстрельщиков…
— Не лучше ли сдать Трясунчика крокодильерам? — предложил молодой.
— Не стоит. Слишком уж звероватые, а Хосе-Иосиф все-таки дон… Пусть отойдет пристойно, с миром.
Девушка на пляже присела, широко расставив колени, и Алекс, глава Военного департамента по прозвищу Анаконда, судорожно сглотнул.
— Хороша кобылка? — Дон Грегорио изобразил улыбку. — Не терпится, а?
— Стерплю. Недолго осталось. — Алекс побагровел и, желая замять неловкость, тоже оскалился в усмешке. — На такой кобылке только и гарцевать в пампасах за мостом или в Пустоши… Лихое место эта Пустошь, опасное — без резвого коня! Одни изгои да ранчеро… А еще, доносят, сумасшедший поп в Дурасе объявился — божий человек, а трех диких пришиб. Разом!
— Выходит, судари мои, я их не зря прикармливаю, попов-то, — заметил дон Хайме. Потом спросил — правда, без особого интереса: — А дикие чьи?
— Из шайки местных отморозков. Под Огибаловым ходят. Был такой сборщик-мытарь у «плащей», брал налог за пульку… Не донес хозяину песюков, вот Монтальван его и выгнал.
— Зря выгнал, — произнес дон Грегорио, поджав губы. — Я бы бросил ублюдка кайманам. Или подвесил над муравейником — за ребро да на крюк!
Глава 3
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа нарекаю тебя Николаем-Никколо!
Саймон перекрестил младенца и сунул его в руки матери. Паренек попался спокойный; не пискнул, не вякнул, а лишь таращил круглые глазенки — черные, как у Поли-Пакиты, внучатой племянницы старосты Семибратова. А вот волосики были у него точно редкий светлый лен — в отца, Ивана-Хуана, который приходился Семибратову троюродным племянником и тезкой. Все жители деревни состояли в ближнем и дальнем родстве, но брачные связи меж ними не приводили к вырождению — тут сказывался приток иной крови, афро-американской. Семибратовка — семь крепких усадеб-фазенд вдоль широкой улицы — стояла на своем месте без малого два столетия, со времен Большого Передела, и за этот срок приняла многих чужаков, белых, черных, бронзовых и шоколадных. Пришлецы женились и тут же делались чьими-то свояками либо зятьями; ну а дети их были уже кровь от крови семибратовскими.
А что касается названия деревни, то оно пошло от семи братьев или дружбанов, поселившихся тут вскоре после исхода. Не того Великого, когда миллиарды землян переселились к звездам, а исхода-бегства, произошедшего лет через двадцать после братоубийственной свары меж громадянами и Русской Дружиной. Ее подробностей Саймон еще не выведал, но результат был налицо: тысячи беженцев с Украины, преодолев океан, колонизировали Америку. Разумеется, Южную; Северная, если не считать остатков Канады, была перепахана кратерами и пребывала в запустении. Нынче же, по словам всезнайки Майкла- Мигеля, в ФРБ и ее Протекторатах, Канадском, Чилийском, Парагвайском и Уругвайском, проживало двадцать миллионов, да еще тысяч пятьсот обосновались в Кубинском Княжестве, территории хоть автономной, но состоявшей в союзе с бразильцами.
Не с бразильцами — с бразильянами, поправился Саймон. Бразильцы обитали на Южмерике, в тридцати трех парсеках от Старой Земли, а народ, пришедший им на смену, назывался бразильянским. Правда, кое-кто, подчеркивая происхождение от чернокожих предков, говорил: я — бразилец! — и добавлял пару полузабытых ругательств на португальском. Но таких гордецов и снобов в Семибратовке не водилось, как и во всех окрестных селениях — в Марфином Углу, Колдобинах, Чапарале и Волосатом Локте.
Малыш Николай-Никколо улыбнулся Саймону беззубым ртом — уже с рук старосты Семибратова, крепкого мужика за шестьдесят, с окладистой пегой бородой.
— Хорошего парня Полюшка выродила, — пробасил он, стиснув толстыми пальцами рукоять мачете. — И ты, брат-батюшка Рикардо, хорошее имя ему придумал, крепкое. Колян! Будет пока что Колян, а возрастет да войдет в мужицкую силу, и прозвищем разживется. Так, батюшка?
Саймон молча кивнул. Народ, побольше сотни человек, присутствовавших на обряде, едва ли не все обитатели Семибратовки, потянулся из храма на улицу, шаркая по деревянным полам сандалиями и сапогами. Парни и мужчины были вооружены, и лишь местный учитель, Майкл-Мигель! Гилмор, являлся исключением; он насилия не признавал и не любил оружия. В церкви остались несколько женщин — навести порядок да разобраться с церковным имуществом, а заодно проверить, не надо ли чего брату- батюшке — сготовить или постирать. Коттедж Саймона в Грин Ривер состоял на попечении роботов, и он не привык к такой заботливости, имевшей, как все на свете, хорошую и дурную сторону. За ним ухаживали, его поили и кормили и даже преклонялись перед ним — как перед священником и человеком, который владеет тайной боевого мастерства, — и это было совсем неплохо; однако множество глаз и услужливых рук — не лучшее обстоятельство сохранения чего-нибудь в тайне. В конце концов он сжег свою одежду, а драгоценный маяк и остальное имущество спрятал под алтарем со священными дарами. Туда его прихожанки не лезли, боясь совершить святотатство.
К нему протолкался Мигель. Рубаха его была распахнута, и Саймон видел рубцы шрамов, сизые на темной коже, — шесть длинных отметин бича, пересекавших живот и грудь. Еще шесть красовались у Гилмора на спине.
— Мои поздравления, брат Рикардо. — Голос Мигеля был глубоким, звучным, хоть сам он не мог похвастать богатырской статью. — Первый младенец, коего вы окрестили…
Правда, свершенный вами обряд показался мне несколько странным.
«Еще бы!» — подумалось Саймону. Службу он правил по детским своим воспоминаниям о церквах православного Смоленска, но хоть память его была отменной, кое-что в ней перепуталось. Его родичи с отцовской стороны были мормонами, и сестра Саймона-старшего, богомольная тетушка Флоренс, таскала Дика в молельный дом, где служили совсем иначе, чем у православных, — без всякой пышности, по- деловому строго, но истово. «Похоже, — у Саймона мелькнула крамольная мысль, — мне предстоит объединить две ветви христианства».
— Ты, Мигель, не бухти, — молвил тем временем староста Семибратов, оттесняя учителя. — Все прошло лучше некуда, раскудрить твою мать! Главное, у брата-батюшки руки крепкие, не трясутся, а вот отец Яков и тверезым дите в купели утопит. — Он взял Саймона под локоток и подтолкнул к выходу. — Иди-ка ты, брат-батюшка, скидывай свою ряску, облачайся в мирское, и пойдем попразднуем нашего Коляна. Столы чай ждут!
Столы и в самом деле ждали — в тени церковных стен, сложенных из крепкого, обожженного на солнце кирпича. Семибратовская церковь была не только храмом, но, как самое прочное и большое сооружение в деревне, являлась еще цитаделью и школой; двери ее сколотили из деревянных плах, окованных железом, а узкие окна напоминали бойницы. Пристроенный сбоку навес защищал от зноя, и под ним, на вкопанных в землю столбах, тянулись столы-помосты, ломившиеся сейчас под тяжестью котлов с мясной похлебкой, блюд с говяжьим и тапирьим мясом и жбанов пульки. Спиртное гнали из кактусов, ибо с зерном и картошкой в Пустоши было туговато. По случаю праздника эти лакомства тоже присутствовали на
