оборонял переселенцев во время строительства. Это — все; дальнейшая судьба «Полтавы» была покрыта мраком, и Гилмор, разумеется, не знал, сколько ракет осталось в ее боевых шахтах и оставалось ли там что-нибудь вообще — возможно, все их подарили Одессе.
Саймону думать об этом не хотелось, пока он не разживется надежной информацией. Всякую дорогу надо пройти до конца; блуждая по тропам в окрестностях, не приблизишься к цели. А цель его была ясной: Рио, дон Грегорио и прочие властительные доны, их резиденции и департаменты, быть может — Архив. Не тот, в котором когда-то трудился Гилмор, а Старый Архив в Форту, где могли сохраниться древние записи. Правда, Мигель утверждал, что они на компьютерных дисках, но отчего бы не найтись компьютеру?.. В двадцать первом веке умели делать превосходные машины, прочные и долговечные, чему все оборудование «Полтавы» служило несомненным подтверждением.
Ветер плескал в паруса, шоколадная гладь реки искрилась яркими блестками, солнце сияло в бирюзовых небесах; Харбоха, с ее болотами и вечными дождями, осталась за кормой — и там же, в прошлом, остались побоища и трупы, жаркий вал огня, смрадная ферма у озера, танец кайманов в темной воде и сетчатый мешок, подвешенный над нею.
Мешок… Вспоминать о нем не хотелось, но и забывать не стоило.
Саймон поднял голову и огляделся. День был ясным; баркас упрямо резал волны, его капитан и хозяин, тощий долговязый Петр-Педро, маячил у руля, Гилмор отсыпался, забравшись в трюм, а Пашка с Кобелино, Филином и двумя хозяйскими отпрысками устроились под мачтой и, судя по азартным воплям и молодецким выкрикам, метали кости. Хозяйские сыновья были рослыми парнями — два брата-близ-Неца, схожие, как горошины из одного стручка, — и это напомнило Саймону о Чимаре и собственной юности, о склонах Тисуйю-Амат и водных потоках, падавших с гор в лесное озеро. Смутные видения мелькнули перед ним: нежная улыбка Чии, Цор и Цохани с одной физиономией на двоих, потом — Наставник, отбивающий ритм ладонями на коленях, Каа, зеленый змей, почти незаметный в траве, и сам он, полуголый подросток, — крадется к питону, стараясь не попасть под сокрушительный удар хвоста…
Рассказать ей об этом? Поймет ли? Захочет ли слушать?
Он украдкой посмотрел на девушку.
Мария, танцовщица, земное подобие Чии, сидела рядом с ним, в то же время пребывая в какой-то иной реальности, — взгляд ее скользил по берегам и водам, тонкие руки бессильно лежали на коленях, а лицо казалось каким-то угасшим, безжизненным. Конечно, она была красива, но в эти минуты Саймон не замечал ее красоты; ведь женская красота — это жизнь, блеск глаз, взмах ресниц, трепет губ, улыбка, милая гримаса… Однако не верилось, что эта девушка умеет улыбаться. Ужас владел ее душой, страх давил гнетущим камнем, воспоминания о прошлом не покидали ее; она отвечала, если спрашивали, ела, когда велели, и, кажется, не собиралась умирать. Но жить не хотела тоже.
Саймон знал, что такое случается — после стресса или испуга, особенно с людьми, обладающими тонкой душевной организацией. Это лечилось — медикаментами, гипнозом, психотерапевтическими приемами или с помощью доун-установки, погружавшей больного в целебный сон. Но обо всех этих средствах и способах тут, на Земле, давно позабыли; тут главным лекарством от всех телесных болезней считалось спиртное, а все нуждавшиеся в духовном утешении могли молиться или тайком покуривать дурь.
— Держись, шелупонь! — внезапно рявкнул Петр-Педро, выворачивая штурвал. Суденышко, огибавшее мыс, накренилось, паруса заполоскали, но тут же снова поймали ветер. Саймон откинулся на спину, на теплые прочные доски палубы, вытянул ноги и обхватил Марию за пояс; у мачты хохотал Кобелино и чертыхался Проказа — ему испортили бросок. Филин сочувственно хмыкал, а Дан и Васко, двадцатилетние братья-близнецы, звенели медяками и поторапливали Пашку — мол, всякое на реке бывает, кидай!
Четвертый день они плыли вдоль берегов, где бурый парус и потемневшие доски баркаса сливались с древесными стволами, с песком и глинистыми оползнями, с камнями и выгоревшей травой. Не плыли — крались, ибо в дневное время Петр-Педро не решался удаляться от спасительной суши. Мимо редких и малолюдных городов они проплывали ночью, при виде плотов и барж спускали парус, и Саймон знал, что эти предосторожности — не лишние. Река — верней, все реки и оба океана — считались вотчиной «торпед»; за все, что плавало с товаром и пассажирами на борту, взималась дань, а неплательщиков скармливали пираньям или пускали на доске по бурным водам, прибив к ней крепкими гвоздями — а иногда поставив на живот банку с порохом и горящим фитилем. Так что Петр-Педро в самом деле рисковал — и баркасом, и своей головой, и сыновьями.
У себя в деревушке он считался человеком зажиточным — в молодые годы довелось ему плавать на разных судах, принадлежавших, разумеется, «торпедам», и хоть он не был членом клана, но смог приобрести баркас. Теперь он занимался речными перевозками: возил людей и грузы вверх и вниз, но лишь в пределах сотни километров от Харбохи. Эта дистанция определялась пропуском, полученным от «торпед», и размерами «черного» налога в двести тридцать песюков; иная договоренность, разрешавшая плавать по всей реке, стоила бы иных денег. Каких, Саймон не любопытствовал, а Петр-Педро не говорил, храня в секрете свою бухгалтерию, но, вероятно, дань была немалой и съедала возможную прибыль. Риск сгореть на контрабанде тоже был велик, но, с другой стороны, пять лошадей, полученных от Саймона, являлись слишком веским аргументом — и капитан, поразмыслив, решился доставить путников в Эстакадо.
Берег, тянувшийся справа, был пологим и низким, а дальше, до самого горизонта, простиралась степь, почти такая же, как в Пустоши, — травы посочней, деревьев побольше, зато холмов и вовсе нет. Над степью и рекой поднималось солнце, Жгло, палило, выжимало влагу из почвы и человеческих тел, заставляло щурить глаза. Над отмелями висел туман, и сквозь зыбкую белесую пелену просвечивали туловища рептилий, неподвижных, как застрявшие в песке бревна. Саймон замечал, что девушка старается не глядеть в их сторону.
— Жарко… — пробормотал он и потянул через голову рубаху.
Мария повернулась к нему, в темных карих глазах промелькнул огонек, и лицо на мгновение ожило, сделавшись грустным, задумчивым и каким-то беззащитным. Тонкие пальцы легли на плечо Саймона, погладили звездочку шрама, скользнули к запястью, где розовел ожоговый рубец; их прикосновение было ласковым, осторожным.
— Кто?.. — Язык плохо повиновался ей. — Кто… тебя?..
— Крыса.
— Это — огонь… — ее ладошка снова погладила запястье, — это — пуля… Таких крыс не… не бывает.
— Бывает, — возразил Саймон. — С виду будто бы человек, а на самом деле — крыса.
Она кивнула головой; видимо, поняла, о чем речь.
— Это… это случилось в Пустоши?
«Прислушивалась к разговорам, -отметил Саймон про себя, — знает, откуда идем. Хорошо! Сегодня слушает, завтра — заговорит».
Накрыв ладонью пальцы девушки, он произнес:
— Не в Пустоши. Далеко отсюда, не на Земле. Там!
Его рука протянулась вверх, к бирюзовому небосводу. В глазах Марии снова вспыхнул огонек, который Саимон счел признаком удивления или интереса. Вспыхнул и погас, будто его и не было.
— Там, в небе? — равнодушно спросила она.
— На звездах. Ты знаешь, что на звездах тоже живут люди?
— Улетевшие с Земли?
— Правильнее сказать — переместившиеся. Слышала о трансгрессоре? Это не космический корабль, да и нет кораблей, способных долететь до звезд. Трансгрессор — как врат между мирами: сделал шаг, и ты на планете другой звезды, Солнца или альфы Центавра, в созвездии Кассиопеи или другой Галактике. Подумай, один только шаг!
Глаза Марии снова потускнели, ладонь безвольно соскользнула с плеча Саймона. Ни вздоха, ни изумленного восклицания, ни жеста недоверия, ни насмешливой улыбки.,. Безразличие. Мертвый человек в живом прекрасном теле.
Саймон мрачно уставился в воду, соображая, как он может ей помочь. Не может — должен! Спасти
