Саймон насчитал шестерых: четверо потели у пулеметов, а двое мотались от башни к башне, тоже потели и пили воду из стоявшего у парапета бачка. Еще он заметил световые люки, застекленные, в форме призм, с распахнутыми дверцами; их было три — один, самый большой, в центре и пара по краям.
Он проверил свое снаряжение — «рейнджер», широкий браслет на запястье левой руки, пара фризеров в кармане куртки и узкий, заточенный до бритвенной остроты нож ти-мару. Потом прижался щекой к грубой древесной коре и, прищурившись, взглянул на солнце. Оно было ярким, золотистым, палящим, обжигающим. Жар, огонь… Его глаза шевельнулись в орбитах — теперь он смотрел на бассейн. Вода сверкала, будто расплавленное серебро, но этот блеск ассоциировался с прохладой, с гладкой поверхностью зеркала, с тишиной и сном. Холод, покой… Взгляд Саймона двигался все быстрее, заклятье цехара, вначале негромкое, теперь отдавалось под черепом набатными колоколами. Жар-холод, вызванивал первый; огонь-покой, слышался голос второго. Жар-холод, огонь-покой… И снова: жар-холод, огонь- покой…
Он погрузился в транс с привычной быстротой и оборвал заклинание на слове «огонь». Теперь он сам был огнем — яростным, хищным, необоримым; не плаибнем в очаге, а несущим смерть огнем пожарища. Его дыхание участилось, став коротким, отрывистым, но глубоким; зрачки расширились, и радужина вокруг них потемнела, сделавшись черной, как антрацит; мышцы затрепетали и налились стремительной силой. Теперь он жил, дышал и чувствовал быстрей и острее обычного человеческого существа; он мог порвать стальные епи, взобраться на отвесную скалу, убить прикосновением ладони. Убить многих — почти с такой же скоростью, как пули, но бесшумно. Он уже не был Смятым Листом; он превратился в Шепчущую Стрелу с опереньем из крыльев орла и заостренным стальным наконечником. Он был готов к бою.
Оттолкнувшись от ветви, Саймон перелетел на крышу. Она тянулась стометровой подковой от башни к башне, и пулеметчики дежурили парами в разных ее концах; два наблюдателя в этот момент встретились посередине, у светового люка. Они не успели шевельнуться, как Саймон оказался рядом — смутная тень, скользнувшая в знойном, насыщенном влагой воздухе. За его спиной остались два мертвеца — лежали у пулеметной станины, распялив немые рты, взирая на небо остекленевшими глазами.
Удар плотно сомкнутых пальцев в горло, хруст височной кости под ребром ладони. Движения обеих рук были одновременными: левой — выпад клинком мотуни, правой — рубящий взмах секиры канида. Быстрая смерть плюс паралич голосовых связок — ни вопля, ни хрипа, ни стона. Вернее, чем бьют пуля и нож.
Подхватив тела, Саймон опустил их наземь. Кровь стучала у него в висках, поторапливала время, но время других человеческих существ было не властно над Ричардом Саймоном и потому не спешило. В дальнем конце крыши один часовой дремал, облокотившись о пулеметный кожух, второй поворачивал голову — и так медленно, неторопливо, будто шейные позвонки у него окостенели. Из раскрытого люка тянуло прохладой. Саймон, бросив туда один-единственный взгляд, догадался, что под ним — помещение охраны. Вероятно, оно граничило с залом, где совещались доны: в его стене виднелся ряд бойниц, и у каждой на деревянном помосте лежал карабин.
Однако в данную минуту эта кордегардия пустовала — верный знак, что в зале тоже ни души, что дон Грегорио находится в своих покоях, в спальне либо в кабинете, а может, в ванной, бильярдной или курительной. Где конкретно, значения не имело; дон Грегорио был нужен Саймону не в первую очередь.
Он метнулся к фигурам в синем, покрыв за две секунды пятью прыжками тридцать метров. Возможно, то был великий рекорд, но его не зачли бы ни на одном состязании и ни в одном из Разъединенных Миров; континуум, в котором сейчас находился Ричард Саймон, имел мало общего с обычной реальностью.
В последнем прыжке он выбрал оружие — два копья цухи-до с трехгранным жалом-острием и поперечной крестовиной, какими бились в поединках окара. Собственно, полный тай-ятский боевой комплект окара включал два копья и два клинка, но у Саймона было слишком мало рук, и потому Чочинга заставлял его сражаться копьями — ведь копья все-таки длиннее мечей, и преимущество четырехрукого противника будет минимальным.
Правда, в этот момент не грозные воины-тай стояли перед ним, а пара качков-вертухаев, разомлевших на солнце и неповоротливых, как крысы в мышеловке. Однако это было опасное зверье: они убивали людей, они — или кто-то из их поганой мерзкой стаи — зарезали Филина, прикончили Гилмора и Пашку. Они не заслуживали снисхождения.
Резко выдохнув, Саймон выбросил руки вперед: сейчас его предплечья были древками копий, ладони — наконечниками, и их смертоносные острия вошли в живую плоть до самой крестовины. Иначе — по запястья. Он бил в живот, пониже ребер; смертельные удары для человека и тайят, поскольку восприимчивость к летальному исходу была в обоих случаях примерно одинаковой.
Стремительность, бесшумность и внезапность. Все три критерия успешности атаки были налицо; внутренний хронометр Саймона отсчитал лишь девять секунд, а это значило, что у него есть прорва времени — не меньше полуминуты, пока он не выйдет из боевого транса. Задерживать это состояние на дольшие сроки считалось неразумным, так как возврат к нормальной жизнедеятельности сопровождался упадком сил, потерей зрительных и слуховых ощущений, оцепенением и холодом. Такая физиологическая реакция была короткой, но ее интенсивность определялась длительностью транса: минута — безопасный предел, две — глубокий обморок, пять — неизбежная смерть.
Хронометр продолжал отсчет.
Склонившись у люка, последнего из трех, Саймон увидел круглую комнату без окон, обшитую узкими светлыми досками. Прямо под люком, в пятне яркого света, находился огромный горшок с пальмой — ее листья блестели лаковой зеленью, а ствол казался рулоном мохнатого войлока. Пальму окружал кольцевой диванчик, рядом с ним на высокой треноге серебрился гонг, а больше в комнате не было ничего — если не считать обнаженного по пояс детины. Обильной Мускулистой плотью этот гигант напоминал Емельяна Косого и был, несомненно, из самых доверенных качков, хранителей спален, кабинетов и хозяйских задниц.
Эта мысль еще не успела созреть и проклюнуться, как Саймон уже летел ногами вниз, целясь между диваном и необъятной спиной мускулистого стража. Он падал беззвучно, однако гигант насторожился, почуяв колыхание воздуха — мышцы его вздулись тугими шарами, рука потянулась к мачете. Но повернуть голову он не успел. Ладонь Саймона легла на его горло, другая мертвой хваткой стиснула челюсти, колено уперлось в позвоночник; мгновенье великан сопротивлялся, пытаясь разорвать захват противника, потом в спине у него что-то хрустнуло, безвольно мотнулась голова, бугры гигантских мышц опали. Опустив обмякшее тело на пол, Саймон затолкал его под диван и сверился с хронометром. Оставалось двадцать пять секунд.
По одну сторону от дивана была закрытая дверь, по другую — арки, а за ними — два коридора, расходившихся под прямым углом. На первый взгляд они казались одинаковыми, но Саймон, чей нюх сейчас сравнялся с обонянием гепарда, мог различить их с той определенностью, с какой охотничий тайятский зверь распознает кабанью нору или гнездо медоносных птиц. Он замер на долю секунды, всем телом впитывая тишину, прохладу, полумрак — и запахи. Особенно запахи! В правом проходе.пахло сигарным дымом, вином и табаком, в левом — сложной смесью ароматов, душистых и опьяняющих точно в преддверии рая. Или в парфюмерной лавке.
Саймон повернул налево.
Дверь с затейливой резьбой. Из такого же светлого дерева, как панели в круглой комнате. Он приоткрыл ее. Мраморный пол с углублением в форме овала, блестящие бронзовые трубы и краники, большое зеркало, шкафчики на стенах. Ванная. Пусто!
Вторая дверь. Просторный покой с тремя окнами на север. Пестрые ковры из шерсти альпаки, софа под окнами, изящные кресла, стол, застекленные шкафы. На столе — серебряный поднос с кувшином, в шкафах — безделушки, ларчики, фаянсовые статуэтки. Покрывала — яркие, сплетенные из птичьих перьев. С рисунком: стайка колибри над розовыми кустами. Гостиная. Никого!
Он проверил свой хронометр. Тринадцать секунд, уйма времени!
Третья дверь. Гардеробная. Справа — шкафы, слева — комоды и зеркала. Лампы в серебряных шандалах, гребни, флакончики, веера. Между комодами — проход, занавешенный чем-то блестящим,
