Когда высокому мужику вывернули из суставов руки и ноги и стали забивать под ногти толстые иголки, он громко сказал:
— Аще кто речет — бога люблю, а брата своего ненавижу, ложь есть.
Остальные стонали от боли.
Плауэн, подперев голову руками, сидел как раз на самой середине стола, меж двух толстых восковых свечей, напротив святого распятия. Взъерошенные брови нависли над впалыми горящими глазами. Одна свеча закоптила. Он взял серебряные щипчики, поправил пламя, искоса посмотрел на каменное лицо Бутрима.
Дикий крик заставил Бутрима повернуться. Закричал молодой прусс с пушком над губой и влажными, как у телка, глазами. Палач в пятый раз повернул палку, стягивая веревкой предплечье. Кожа лопнула, веревка разорвала мясо.
— Сознайся, — сказал Плауэн.
— Я не знаю, что сказать, — простонал юноша, — кого обвинить.
Палач еще прикрутил веревку, затрещали кости.
— Сознайся, — повторил Плауэн, — кто совершил языческий обряд?
— Я готов служить богу, — прошептал прусс и заплакал. — Иисус-Мария, Иисус-Мария… — сказал он, будто в беспамятстве.
Ему еще прикрутили веревку.
— Я верую, верую, дайте мне святой крест, дайте скорее!
Священник поднес к губам распятие. Юноша исступленно повторил:
— Верую, верую! — и, плача, целовал крест.
— Это я совершил языческий обряд над пруссами, — вдруг громко сказал Бутрим, — прекратите пытку.
Плауэн долго молчал, не спуская глаз с литовца. В подземелье опять стало тихо.
— Зачем ты признался, святейший? — с укором сказал Бутриму высокий прусс.
— Довольно, Филипп, — обернулся к палачу Плауэн. — Вырви им языки, дело сделано.
Священник выпил пива, стер влагу с потного лба.
— Вот как! Значит, ты языческий поп, — тихо сказал он. — Не часто к нам залетают такие птички. И это твои боги? — Плауэн вынул из шкатулки маленькие, в палец, янтарные фигурки Перкуна и Поклюса. — Ты продал амулет крещеному пруссу Фридриху и говорил, что он поможет от черной оспы? Говори!
«Мне пришло время умереть, — подумал Бутрим, — так умру литовцем».
— Это мои боги, — сказал он, гордо подняв голову. — Я уважаю и люблю своих богов. Я принесу жертву великому Перкуну, смотри! — Он сунул палец в глаз и ногтем разорвал глазное яблоко. На бороду потекла кровь. — Презренный пес, если ты любишь своего бога, сделай так же!
Плауэн не сразу ответил. Он с испугом смотрел на литовца. Однако скоро опомнился.
— Мне придется развязать твой язык, — без всякой злобы сказал он. — Может быть, близко есть еще такие, как ты… Ну как, Филипп? — и посмотрел на палача.
Палач в одно мгновение откусил клещами левое ухо жреца.
— Крещеная собака! — с отвращением сказал Бутрим, не обернувшись и не обращая внимания на стекающую кровь. — Вот чему научили тебя братья во Христе!
— Щипцами, пожалуй, попа не проймешь. Погрей его немного, Филипп.
Палач снял со стены висевшую на крюке полотняную рубаху, густо пропитанную воском, подошел к Бутриму, сорвал с него одежду и на волосатое тело напялил твердую, стоявшую колом рубаху. Воск подожгли в нескольких местах.
В подвале запахло горелым мясом и копотью восковых свечей.
Глава двадцать девятая. ПАСТУХИ И ОВЦЫ
Архиепископ Бодзента недавно переехал на жительство в замок Жнин и деятельно наводил порядок в своих огромных владениях, основательно потрепанных во время междоусобицы. В архиепископские владения входили города и села, леса, озера и реки. Десятина, собираемая церковью, и судейские доходы на церковных землях делали архиепископа самым богатым человеком в Польше. Церковные поборы и налоги считались священными, и отсрочек на них не полагалось. Тот, кто не уплатил в срок, подвергался суровым наказаниям, вплоть до отлучения от церкви.
Пошатнувшаяся было власть архиепископа неуклонно крепла. Владыка сумел в короткое время прибрать к рукам многих властительных панов Великой и Малой Польши.
После знаменательного разговора с папским послом Иоанном архиепископ Бодзента двинул в бой свое черное воинство. Десятки тысяч ксендзов помаленьку, полегоньку стали поворачивать мозги шляхтичей в пользу язычника Ягайлы.
Последние дни сентября на Великой Польше шел дождь, небо покрывали обложные облака. Бодзента ходил прихрамывая, от сырой погоды у него болели суставы. Но вчера ветер задул с востока, дождь прекратился и небо прояснилось.
Приближались решающие дни, в Кракове ждали королевну Ядвигу. Архиепископ собирался после обеда выехать в столицу. С утра он долго совещался с канцлером и гофмаршалом, а в оставшийся до обеда час решил послушать бродячего певца.
Худой рыжий детина в сине-красной одежде, подвывая и потряхивая бубенцами, пришитыми к поясу и воротнику куртки, читал стихи в монастырской библиотеке.
Тихо, словно мышь, в дверях возник главный библиотекарь. С поклоном он приблизился к архиепископу и облобызал его ноги, покоившиеся на зеленой бархатной подушечке.
— Ваша эксцеленца, — смиренно доложил он, — князь Зимовит Мазовецкий просит о встрече с вами.
— Зови, пусть войдет.
Владыка был удивлен: князь Мазовецкий, обозлившись, давно к нему не ходил.
Послышались грузные шаги, дверь с шумом отворилась. Гремя оружием, в библиотеку вошел молодой Семко. Дубовый паркет скрипел под его тяжестью.
Ткнув нос в архиепископскую руку, поклонившись канцлеру и гофмаршалу, князь обменялся несколькими любезными словами с владыкой и выразительно посмотрел на придворных.
— Покиньте нас, — сказал Бодзента.
Придворные и бродячий певец тотчас удалились.
Когда дверь за ними закрылась, князь Зимовит уселся на резную скамейку — поближе к архиепископу.
— Непонятно, почему я недостоин быть польским королем, — сказал он, нахмурив брови, будто продолжая вчерашний разговор. — Еще недавно ваше святейшество собирались меня короновать, а несколько позже — обвенчать с королевной Ядвигой, не спрашивая ее согласия. Что произошло с тех пор, ваше святейшество? Могу ли я сейчас рассчитывать, по крайней мере, на откровенность?
— Интересы святой католической церкви и польского королевства призывают нас обратить свои взоры в другую сторону, — скучно ответил Бодзента.
— Но в какую сторону, ваше святейшество, вы хотите обратить взоры?.. Смею вас уверить, я зарублю вот этим мечом любого поляка, посмевшего оскорбить наследника престола Пястов, назвавшись польским королем, клянусь вам, ваше святейшество! — Князь положил руку на золотую рукоять меча.
— Я еду в Краков, — заторопился архиепископ, — и там…
— Прошу, ваше святейшество, помнить наш разговор, — перебил Зимовит, — князья Мазовецкие не бросают свои слова на ветер.
— Советую, — продолжал Бодзента, словно не замечая угрозы, — ехать тебе, сын мой, в Краков. Посмотришь, как надевают польскую корону на голову прекрасной Ядвиги. Когда еще приведется такой случай, подумай, сын мой.
— Мазовия — не польский вассал и не Польша, ваше святейшество. Как и мой отец, я не плачу ни
