разливали уху в мисы, выкладывали рыбу на кленовые продолговатые подносы, с четвероугольными краями.
Ко второй выти Олекса поменялся местами с новым парнем. Микита наступал ему на пятки. Парень был, и верно, силен, а в работе неутомим. Задувал ветерок, и к пабедью бабы уже тронулись цепью ворошить траву. Домаша шла со всеми. Отдыхая, мужики точили лезвия горбуш, измеряли на глаз пройденные прокосья.
Отобедав, начали ставить стожары.
— Стожары нынь надо теснее становить, трава добра!
— Мало нарезали лесин, еще надоть!
— Микита где?
Микита скоро показался из лесу с охапкой нарубленных пориц.
— Поди отдохни, парень!
Тот мотнул головой: не устал! — и снова ушел в лес.
— Бог даст, еще два дня постоит таких, стоги метать начнем!
Дни летят на покосе — не оглянешься. Только ноет спина после целого дня в наклонку да растут стога.
Лето стояло завидное. Небольшой дождь перепадет, тотчас просохнет на ветерке заблестевшая трава. Сено получалось духовитое, пышное. Косит Олекса в серой рубахе посконной, косит, разогнется, оглянется вокруг — весело идет работа! Вечером — ловить тайменей. А то в полдни, когда повалятся отдыхать мужики, спугнет купающихся баб, притаясь за кустами. С хохотом разбегаются они в чем мать родила, завидя Олексу.
— Поди, охальник! Жонка заругает!
А то набросятся кучей: купать. Тогда давай бог ноги! Закупают — отпустят чуть живого.
— Яровитый до баб, — поварчивают старики косцы. — Доколь в ларь не положат, все будет бегать! Детей цетверо никак и жонка рядом ништо его не берет!
Подслушал Олекса ненароком, усмехнулся: когда и подурить, как не на покосе. Ништо!
Домаша то сердится, то сама начнет играть, дурачиться, бегать с парнями, — поглядывает Олекса, вроде и ухом не ведет, а глазом-то косит, вздрагивает носом — тоже ревнует. Поделом ему!
Косит Олекса, разогнется, поглядит, как Домаша, замотав лицо платком, идет в ряду баб, почти неотличимая от прочих. И как-то по-новому, проще и ближе, становится она. Уже не Завидова дочь, а простая баба детная, своя… Эх, не будь воли боярской да недородов, так мужиком еще и проще жить! Все ясно, как этот день, и известно наперед. Разве ворог нагрянет — ну дак лес рядом. Или пожар — дак опять же лес рядом. Топор в руки — и пошел! Была бы только сила в плечах…
На стану сядет покормить Домаша, улыбнется мужу.
— Устала?
— С отвычки немного… ничего!
— Хошь, купим землю, в житьи запишемсе?
Покачала Домаша головой.
— Ох, Олекса, был бы ты просто мужиком, а я бабой…
— Ну и кланялись бы мы кажному боярскому выжля! — неожиданно зло, вспомнив Ратибора, вскинулся Олекса, развалившийся было на траве, и поник, закусил травину, добавил глухо: — Слишком много власти над мужиком… Воля дорога!
— Воля… Дак у тебя тоже нет воли. Копим и копим куны, а на что оно?
— Как на что? — вскинул голову Олекса. — Власть! По богатству и почет и уважение. Вона, смотри, Микита, — чем не парень? Еще и получше меня! А свистни я — собакой подползет. Потому — беден.
— И батя тоже… копит и копит!
— Ну, Завид, тот жить не умеет!
— Ты умеешь, за бабами только и бегаешь. Мужики смеютце, мне стыд… Дети видят!
Отвернулась. Поскучнел Олекса. Права жонка! А бабы ядреные, шалые, как тут устоишь?.. Нет, полно! Да и в Новгород пора, нужно с Тимофеем поговорить. Он прижмурился, представив, как будет срамить его и что скажет ему старший брат. От Клуксовича все равно не набегаешься!
Решил, наутро оседлал коня, простился с Домашей. Та поглядела, поняла, не удерживала, только поцеловала взасос, долго-долго, пока дыхание не пресеклось. Переводя дух, глаза отвела:
— Любавой там не займуйся.
— У Станьки отбивать не буду.
И Радько одобрил:
— Поезжай, двоима тут делать нечего. Еще ден шесть, бог даст, дожди не падут — доуправимсе.
Прослышав, что едет Олекса, приковылял старик сосед, что косил рядом.
— Грамотку не свезешь ле?
— Давай.
Тот долго, морщась, выцарапывал послание. Отдал бересто, заковылял прочь. Радько повел глазом вслед старику:
— Беспокоитце все, как там без него невестка ся урядит! От Торговой его второй дом.
— А, знаю! — уже безразлично, думая о своем, отозвался Олекса. Сунул бересто в полотняный кошелек и поскакал.
XIV
Гудит колокол на Торгу, на вечевой площади. Князь Юрий волею великого князя Ярослава Ярославича объявляет поход на Литву.
Спрашивают ратманы Колывани:
— Правда ли?
С немецкого двора спешат тайные гонцы.
— Да, правда, на Литву. Так узнано со двора князя Юрия, свой человек в княжой дружине, приближенный самого Юрия, верно говорит.
— Да, новгородцы многие хотят к Раковору, но поход на Литву.
— Да, на Литву, — сообщают в Любек послы Ганзейского союза. — Уже обозы ушли вперед, по Шелони.
— На Литву, — подтверждают из Раковора.
— На Литву? — удивляется и не верит епископ Риги.
Великий магистр Ордена шлет гонцов в Медвежью Голову и к Раковору.
— На Литву!
Скачут гонцы, плывут морем, пробираются реками — в Ругодив, в Юрьев, Висби.
— На Литву! На Литву! На Литву!
В Новгород, в немецкий двор, прибывает тайно посланец самого великого магистра Отто фон Роденштейна с поручением узнать, что думает посадник Господина Новгорода Михаил с советом больших господ, «вятших мужей» новгородских.
— Поход решен на Литву, — отвечают ему. — Что думает посадник — неизвестно.
Хмурая выходила по Прусской боярской улице, через Загородье и Людин конец, сливаясь за городом в одну бесконечную ленту, новгородская рать. Тяжело решался этот путь и на военном совете. Полюд и иные виднейшие бояре решительно требовали идти к Полтеску, всадить на престол Товтивилова сына. Сам воевода Елферий уже начинал колебаться.
Покойного Товтивила все знали хорошо: Юрьев брал с новгородцами, но сын, хоть и жил которое лето в Новом Городе, обивал боярские пороги, мечтая новгородскими мечами вернуть себе отцов стол, — сын уже не внушал доверия, и желание помочь ему гасло, не разгораясь, как сырые дрова в печи.
