убийства. Хотя госпожа Малаховская и утверждала, что у дочери издателя есть алиби, все же не мешало это обстоятельство проверить. Ибо у Суходела алиби твердое – дворник подтвердил, что в ночь смерти Сайкина компаньон его из дома не выходил. Томило Вирхова и упоминание Манефы о старьевщике в морской форме и о монашке, навещавших Сайкина в его логове. Если в убийстве подозревать этих людей, то неясно, как к ним попали ключи из ящика редакционного стола.
По-прежнему неясно, какую роль в смерти старого развратника сыграла книжонка «Автомобиль Иоанна Крестителя», с которой следователь теперь не разлучался. Она была важной составной преступления, Вирхов не сомневался. Иначе Карл Фрейберг не советовал бы ему ее прочитать.
Вирхов приблизился к зарешеченному окну – в непроглядной тьме, раскачиваясь под железными колпаками, светились тусклым светом фонари. Слышалось неясное гудение. В такую погоду не то что хозяин, но и собака хозяина должна сидеть дома. Как бы не смело хлипкого Тернова, лучше бы тот отправился домой. Да и у Поликарпа Христофоровича путь до дому сегодня нелегкий.
Карл Иванович тяжело вздохнул и снова предался размышлениям о запутанном деле: удастся ли установить личность шантажиста, полгода назад, по уверению Суходела, грозившего убить издателя? Вероятно, Сайкин знал шантажиста и не сомневался в серьезности его намерений. Недаром купил револьвер и держал его под рукой в редакции. А на новую квартиру оружие не брал, считал, что уж там-то ему ничего не грозит! Или шантажист прекратил свои домогательства?
Вирхов заходил из угла в угол.
Возможно, Сайкин снимал квартирку вовсе не для любовных утех с синьориной Чимбалиони, а чтобы избежать смерти. Смерть ему грозила именно в редакции! А циркачку на тайной квартире издатель принимал безбоязненно. Хотя, по словам Тернова, она тоже желала смерти влюбленному в нее издателю. И она же утверждала, что вообще не читает никаких книг, в том числе и про модных сыщиков. А не могла ли смерть последовать от того, что в пароксизме страсти игривая красотка неожиданно для немолодого любовника прижгла ему спину зажженной пахитоской? Однако пепельница отсутствовала, окурки тоже. Впрочем, отчаянная циркачка могла их и унести.
Карл Иванович вернулся к столу и перелистал дело. Ожог под лопаткой Сайкина был свежий, на одежде, на сюртуке и рубашке, соответственно ему, имелись маленькие дырочки с обуглившимися краями. Вполне могла циркачка подкрасться сзади и приложить пахитоску. Вниманием Вирхова снова завладели котелок и флакон с кислотой. Никто, решительно никто из допрошенных до зловещего полудня, когда обнаружили тело, не видел на столе флакона с кислотой. Значит, он появился ночью? Кто его принес? Убийца? Сам Сайкин? С какой целью? Смысл этого предмета Вирхову постичь не удавалось. Анатомы признаков отравления не обнаружили.
Вирхов склонялся к мысли, что имеет дело с изощренным преступником, придумавшим хитроумную комбинацию, в которой каменный котелок с сомнительной смесью и флакон с кислотой призваны направить дознание по ложному пути. В брошюрке Е. Марахиди, как он помнил, ни о каких растительных примесях не говорилось! И кислота не фигурировала!
А если убийца какой-нибудь отвергнутый автор? Тогда дело швах. Сердце Вирхова захолодело, он представил огромную писательскую братию в своей камере. Ясно, что тогда найти преступника практически невозможно. И свою бездарную рукопись он, вероятнее всего, забрал…
А может, дело не в отвергнутой рукописи? А в ревности? Какой-нибудь воздыхатель несравненной Шарлотты приревновал ее к Сайкину? И вдобавок он является и писателем? Перед внутренним взором Вирхова возникли фигуры Отто Копелевича и Кондратия Полянского. «Сахарный барон» не издавал книжки у Сайкина, да и не годится на роль любовника. А вот Полянский… Строен, хорош собой, всяко лучше ожиревшего Сайкина, да и книжонку по костоправству выпустил.
Вирхов давно собирался завершать свой присутственный день, однако все тянул, ибо непогода за окном не располагала к тому, чтобы покидать теплое помещение. Да и дома его ждало одиночество. Фрейберг уж сегодня точно не придет, а кот Минхерц предпочитает кормилицу-кухарку.
Неожиданно для самого себя Вирхов решил навестить госпожу Малаховскую. Предлог у него имелся – дознание, была и тайная надежда – провести остаток вечера в обществе обаятельнейшей женщины. Кроме того, при ее уме она могла высказать нечто посущественнее, чем рассуждения о возмездии.
«Странно, – думал он по дороге к Малаховской, – издатель Сайкин и его компаньон, судя по всему, боготворили госпожу Малаховскую, без промедления публиковали ее многочисленные сочинения: морализаторские, кулинарные, педагогические. Какие же у нее основания, чтобы говорить о заслуженном возмездии? Да еще ссылаться на библейских персонажей. Что-то она не договаривает, – решил Вирхов, – верно, знает что-то, что позволяет ей делать такие выводы».
Госпожа Малаховская встретила его в уютной гостиной с затопленным камином: затянутые малиновым шелком стены давали дополнительное ощущение тепла, живые цветы в вазах радовали глаз после уличной хляби.
Миниатюрная дама любезно протянула ему крохотную нежную ручку, которую он с чувством поцеловал.
– Я так и знала, дорогой Карл Иваныч, что вы сегодня ко мне пожалуете, – изящным жестом она указала ему на стул, – женская интуиция. Как продвигается ваше расследование? – вежливо поинтересовалась она. – Могу ли я чем-то помочь?
Вирхов охотно ответил:
– Да? – Госпожа Малаховская подняла брови. – Поздравляю вас, господин действительный статский советник. Подробностей не требую, ибо понимаю, вы не в праве разглашать детали дознания.
Вирхов отхлебнул ароматный горячий чай, принесенный ему по распоряжению хозяйки горничной: такой изумительный напиток он пробовал впервые, недаром кулинарные книги Малаховской расходились по всей России. Он обвел гостиную взором – в красном углу образа Христа Спасителя, Богоматери, Святителя Николая и еще чьи-то, им не распознанные, образовывали целый иконостас, в голубой лампадке умиротворенно мерцал огонек.
– Признаюсь вам, дорогая Елена Константиновна, вначале я подозревал дочь покойного. Все твердили, что она открыто грозила убить отца.
Малаховская звонко рассмеялась и, не расслабляя спину, откинулась на бархатную подушку дивана.
– Варвара Валентиновна не при чем, – сказала она, – она женщина страстная, а страсти ведут к неосмотрительным словам и действиям. Ну да за всякое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда. Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься.
– Я не силен в Священном Писании, – признался Вирхов, – но с трудом верил, что дочь может убить отца из-за того, что тот не дает ей денег на обратный билет.
– С билетом все обстоит не так, как вы думаете. – Малаховская склонила головку к плечу, и под тонкой кожей на шее выступила прямая линия сухожилия. – Речь шла не о билете на поезд. А о банковском. Варвара мне рассказала. Когда она выходила замуж, отец подарил ей заемный билет, но боялся, если билет выиграет, она со своим муженьком спустят все деньги на безделушки. Он разрезал билет пополам и вручил ей половину, а другую взял себе. И представьте, билет выиграл! Варвара примчалась и стала требовать от отца вторую половину. Однако господин Сайкин уперся и отвергал домогательства дочери. Ему было жалко отдавать ей билет – сумма-то оказалась огромная.
– Вот оно что… – протянул разочарованный Вирхов, – а я-то думал… Теперь проблема с билетом снимается. Он оказывается в ее руках, и она наследница отцовского дела. Надо будет принести госпоже Незабудкиной извинения. Кстати, не у вас ли она сейчас?
Малаховская вздохнула.
– Дорогой Карл Иваныч, Варвара Валентиновна хлопочет о погребении отца, ждет мать из Биаррица.
Прикидывая, говорят ли эти сведения в пользу сайкинской дочери, или та имеет какие-то корыстные расчеты, Вирхов пробормотал:
– Да… Вообще-то я хотел спросить у вас еще кое о чем…
