которые в той или иной мере служили анаграммами писательницы. Например, Марахиди, Морховский, Малахов, Хламов, Ховламовский. Псевдоним, избранный подсудимой, также скрытая анаграмма. Вы удовлетворены, господин Холомков? – Защитник с ехидцей слегка поклонился недавнему свидетелю. – Я продолжаю. Я соглашусь с господином обвинителем, юридическая картина полная. Но чем полнее и тоньше выяснял он детали, тем непонятнее становилось для меня происшествие в целом. Я не могу уловить у обвиняемой ни малейших признаков внутренней борьбы, ни тени чувства самосохранения. По моему мнению, госпожа Малаховская – субъект, затронутый душевным недугом, и стоит на границе между преступниками по страсти и преступниками психически ненормальными.
В зале наступила гробовая тишина – никто не ожидал, что известный защитник усомнится в умственных способностях обвиняемой.
– Почему же, скажут, я не настаивал, в таком случае, на вызове медицинской экспертизы? – с горячностью выкрикнул Марголин. – Но психиатрическая экспертиза на суде бесполезна, когда мы имеем дело с душевным расстройством, которое выражено столь слабо, что его нельзя ни исследовать, ни определить, а можно только инстинктивно угадывать. Психиатрия, как наука, молода, и многие болезни остаются не исследованными. Когда-то под кличкой колдунов и ведьм судили и жгли тысячи людей, подобные им ныне наполняют больничные отделения для истеричных!
– Инквизицию он, право, помянул напрасно, – доктор наклонился к Муре. – А что касается психических заболеваний, то более нормального человека, чем госпожа Малаховская, я не встречал.
– А может быть, нерасследованная болезнь – это страсть к написанию уголовных романов? – шепнула она.
Марголин, налив в стакан воды из графина, промочил натруженное горло и возвестил вкрадчиво и с чувством:
– Что сказали бы врачи, если бы на их рассмотрение предложили настоящее дело? Они, конечно, не упустили бы из виду факт, что в раннем детстве младший брат во время игры неосторожно нанес девочке камнем ранку на голове. Рана зажила бесследно, но сказать категорически о ее последствиях врачи не имели бы возможности. Больной человек не может нести ответственность за свои поступки, тем более столь низко спровоцированные самим же издателем Сайкиным. «Так неужели ж отпускать безнаказанно?» – спросите вы. – Защитник, нагнетая пафос, усилил звучание своего сочного баритона. – Нет, есть кара и для госпожи Малаховской! В наше время, когда учение любви к ближнему уже двадцать веков главенствует над миром, культурный человек не может безнаказанно попрать заповедь «Не убий». Взгляните на подсудимую! Разве, убив злодея ударом электричества, не поразила ли она и самое себя? Разве она не связана на всю жизнь с трупом убитого? Куда бы она ни шла, что бы ни делала, больную несчастную голову ее всегда будет клонить к земле, где вместе с убитым зарыты ее покой и счастье!
Госпожа Малаховская шевельнулась, в зале послышались всхлипывания. Защитник перевел дыхание.
– И это после долгой и достойной жизни, переполнившей чашу страданий. Чаша эта теперь вверяется вам! – Марголин повернулся к присяжным и простер к ним руки. – Через полчаса вы возвратите ее нам. Чем дополните вы ее? Будет ли то прощение, будет ли осуждение?
– Как он красиво говорит! – шепнула Полина Тихоновна. – Вот увидите, присяжные заседатели сейчас заплачут!
Защитник сел и отер платком испарину со лба.
– Слово для защиты предоставляется присяжному поверенному Казаринову, – возвестил председательствующий и посмотрел на часы.
Казаринов, маленький тщедушный господин, откашлялся и упер обе руки в края трибуны.
– Уважаемые господа! Представьте себе нежную ранимую чувствительную душу, а именно такой была госпожа Малаховская в раннем детстве. Душу, которая впитывала с благодарностью и любовью природную и душевную красоту мира. Она трепетала от одной мысли о том, что Господь вложил в нее драгоценное сокровище, которое надо оберегать и лелеять. Она мечтала о том, чтобы и другие были добры, справедливы и счастливы. Это ангельское создание безгранично любило своих родных, своих родителей, а впоследствии и своего покойного мужа. Эта прекрасная женщина, источающая любовь и нежность, и в близких своих пробуждала лучшее. Покойный супруг обвиняемой не чаял в ней души. Втайне от своей возлюбленной жены бережно собрал он девичьи ее сочинения поэтического характера и издал отдельной книжкой, преподнеся подарок супруге. И чувствуя данную ей власть над словом, всячески помогал своей жене, ободрял ее, подкреплял ее физические и душевные силы. Он, он был рядом с ней, когда она стала собирать и издавать кулинарные рецепты – эту поэзию русской кухни, плоды которой вкушал супруг ее ежедневно и из ее собственных рук. Он, он был рядом с ней, когда озаботилась она пищей духовной и погрузилась в святая святых Священного Писания, ибо спасение уготовано всем, кто ищет его и алчет его… «Будем как солнце!» – вот был девиз ее жизни. Но недолго длилось счастье обвиняемой – она осталась одна и с достоинством несла свой крест, духовным магнетизмом созидая вокруг себя прекрасное общество, которое собралось здесь, сопереживая и сочувствуя страдалице. И тот несчастный душевный порыв ее, который подвиг ее к описанию триумфа короля петербургских сыщиков, разве не был он изначально продиктован высшей любовью и самоотречением? И что же? – Защитник обратил свой вопрос к главному обвинителю. Под его укоризненным взглядом товарищ прокурора нахохлился. – И что же?! – бросил Казаринов уже в зал. – После десятилетий неустанных трудов во благо Отечества, во благо его физического и духовного здоровья, после изнурительного мучительного подвига по прославлению российских виртуозов криминалистики, что получить взамен? Бездну унижения? Бездну надругательства? И не своя собственная похищенная слава пробудила в этом ангельском создании священный огонь отмщения. Ведь, подобно монахине в монастыре, она скрылась за неприступными стенами псевдонима! А этот разбой среди бела дня?! Конечно, покойный не отличался чистотой помыслов и безупречностью действий, но дойти до такого цинизма, до такого разврата, до такого грехопадения! Украсть славу нашего Фрейберга! Присвоить себе гонорар, а нашу российскую славу даром отдать какому-то Холмсу? Этого оскорбления патриотического чувства нежная любящая душа снести не могла.
Казаринов сделал паузу, прислушался к напряженно-молчаливому залу и удовлетворенно продолжил:
– Я не оправдываю способ умерщвления Сайкина, но я понимаю, что возмездие не могло свершиться никак иначе, нежели рукой обманутой жертвы. Взгляните на эту строгую скромную даму, во имя права первородства пожертвовавшую своей ангельской кротостью и непротивлением злу насилием! Во имя права первородства защитившую гения отечественного сыска – Карла Фрейберга!
Речь защитника прервали бурные аплодисменты. Председательствующий отчаянно звонил в колокольчик. Но полная тишина настала, только когда снова зазвучал глубокий, проникновенный голос:
– Разве в этой хрупкой изящной даме, посвятившей всю свою жизнь любви, разве вы видите в ней закоренелую преступницу? Разве не вызывает она в вашей душе сладкое чувство сопереживания и прощения? Подсудимая – не уголовный преступник. Она несчастный человек, которого нынешние низкие нравы общественной и литературный жизни привели в безвыходное положение. Положите на одну чашу весов покойного Сайкина вместе со всеми его миллионами дрянных книжонок, а на другую чашу все то добро и любовь, которые принесла в мир Елена Константиновна Малаховская. Какая чаша перевесит? Неужели вы будете столь бесчувственны, что обречете беззащитную женщину на страдания до скончания ее дней? Не верю!
Последние слова Казаринов произнес тихо, но их расслышали и в самых дальних рядах.
Мура проследила взглядом за Казариновым. Тот поник, сгорбился и, казалось, постарел от одной мысли, что обвиняемая окажется на каторжных работах в сером арестантском платье.
В зале раздались выкрики:
– Оправдать!
– Помиловать!
– Признать невиновной!
Мария Николаевна Муромцева вздохнула и склонилась к доктору Коровкину.
– А ведь мне, Клим Кириллович, вовсе не хочется, чтобы Елену Константиновну осудили, – виновато призналась она. – Хотя я понимаю, как это все ужасно. Особенно смерть от электрического шнура.
