попала в землю рядом с бегущим Пузиком! Все считают, что нападение на Глашу связано с похищением граммофона, но Мура знала, что граммофон тут ни при чем. Она была уверена, что похититель искал в доме то, что хочет теперь получить в обмен на похищенного Пузика.
Как хорошо, что оба листочка – и из саркофага, и из Петиного кармана – она всегда носит с собой, за лифом. Зачем злоумышленнику нужен этот листок с цифрами и латинскими знаками? В чем ценность непонятных знаков? Она надеялась, что доктор выяснит смысл написанного в маленьком свитке, когда вручила ему лист с перенесенными в него записями из первых трех строк Пузиковой добычи. Но Клим Кириллович не проявил никакого интереса к загадочным листкам. Да еще и утверждал, что показал его в Петербурге знающим людям и они ничего необычного в цифрах не увидели. Но Клим Кириллович не знал, откуда Мура взяла эти записи.
Странно! Мура вспомнила и свои подозрения Относительно графа Сантамери. Именно он повез их к противному саркофагу Гомера, из-под которого Пузик извлек похожую на берцовую кость палку, оказавшуюся искусным футляром для свитка с цифрами. Не ее ли искал граф, ползая вокруг саркофага, ощупывая его, осматривая со всех сторон? А если ее, то зачем? И почему он не сказал ей, Марии Николаевне Муромцевой, что хочет рассмотреть диковинный предмет, захваченный Пузиком? Она бы не отказала ему! Он бы мог спокойно извлечь оттуда бумагу! Но он ничего не попросил – ни футляра, ни бумаги. Вместо этого он вызвал на дуэль милого доктора Коровкина. И за что? За то, что доктор хотел порадовать его сообщением о том, что вожделенный саркофаг, скорее всего, продадут именно графу Сантамери, хотя развалина и не является подлинным памятником древности!
Если граф Сантамери искал у саркофага именно этот футляр со свитком и по какой-то причине не мог напрямую обратиться к Муре, то вполне возможно и другое объяснение случившегося. Дикий вызов на дуэль – лишь повод исчезнуть из поля зрения Муромцевых и начать с помощью подставных людей шантаж. О, какой изощренный ход мысли! Он, прекрасный рыцарь Рене, – сущее чудовище: он великолепно знал, как дорожит Мура своей беспородной, но верной и бесконечно умной собакой! А как объяснить выстрел по машине Рене? Ясно, у графа есть сообщники. Они же могли напасть и на беззащитную Глашу. А сам граф Сантамери в то же время преспокойно любезничал с Зизи, с напускным увлечением наблюдая за участниками велопробега!
Кроме того, теперь, благодаря Гергоровиусу, ей, Муре, стало известно, что родовой замок Сантамери, точнее, его развалины находятся вовсе не во Франции, в департаменте Паде-Кале, а в Великой Греции! Значит, граф лгал, рассказывая о своем древнем роде и, вполне возможно, придумал всю историю с завещанием отца относительно саркофага. Первая попытка забрать бумагу с помощью Пети провалилась. И граф нашел хороший предлог проникнуть к саркофагу, а они, Муромцевы и Клим Кириллович, нужны были для отвода глаз. Княгиня Татищева, которая знает все, усомнилась в происхождении их соседа, он – не граф Сантамери. Нет, решительно Сантамери – не граф Сантамери! Он – самозванец, француз со знанием русского языка!
Впервые в жизни Мура испытывала ненависть к музыке. Накануне концерта Брунгильда пыталась наверстать упущенное время и не давала никому в доме ни минуты покоя. Все прекрасно понимали ее состояние и не роптали – хотя спасения от многократно повторяемых сложных пассажей не было.
Мура пыталась закрыть ладонями уши – но бесполезно, ненавистный Шопен пробирался в мозг, мешая думать. А думать требовалось быстро. И что хуже всего, невозможно никого посвятить в свои путаные размышления. Можно, конечно, попросить Клима Кирилловича сопроводить ее ночью к Белому камню – одной идти очень страшно. Но согласится ли он? Поверит ли? А вдруг он скажет, что записка, переданная ей на пляже, – насчет котлет из собачатины! – чья-нибудь дурацкая шутка. Прынцаева, например. Или подопечных балбесов-шутников Пети Родосского?
Мура решила немного отвлечься от тягостных размышлений и снова взялась за Грегоровиуса. Так она никогда не подготовится к поступлению на женские курсы! Надо вникнуть в содержание книги, дать голове отдохнуть и решить еще один важный вопрос – как бы не умереть с голоду. Надо к тому же объяснить маме, почему она стала такой привередливой в еде! Может быть, сослаться на графа Льва Толстого? Объявить себя вегетарианкой. Считает же великий писатель, что человек может и должен стать лучше, если отучится убивать живые существа для своей пользы. И здесь, на взморье, в репинских «Пенатах» тоже придерживаются вегетарианства. Даже мясной бульон считают отравой. Об обедах, подаваемых у художника, много разговоров среди отдыхающих – овощи, фрукты, блюда из свежих трав, супы и котлеты из «сена». Надо будет уговорить маму сходить на лекцию Нордман о вегетарианстве.
Неожиданно Мура поняла, что в мире наступила тишина. Она отняла руки от ушей, в которых стоял несмолкаемый морской шум, и замерла. Минута.., другая.., третья... Неужели пытка кончилась? Она посидела еще немного в блаженной тишине, потом ей показалось, что вдали раздаются торопливые шаги... И вот она услышала голос Клима Кирилловича, который, видимо, шел из своего убежища во флигеле. Он что-то спросил у Глаши, и та ответила, что доктора ждет какой-то господин.
«Неужели прибыл секундант графа Сантамери?» – с ужасом подумала Мура и, поняв, что не сможет совладать с любопытством, отложила Грегоровиуса в сторону. Она встала с постели и подошла к зеркалу. Из стеклянной глубины на нее смотрела темноволосая встревоженная девушка с круглым лицом и маленьким упрямым подбородком. Девушка Муре понравилась. Огромные, широко расставленные, почти черные глаза – такими они, синие от природы, казались в полумраке комнаты, куда не попадал солнечный свет, – красиво прочерченные широкие черные брови, яркие, цвета темной вишни, губы, рот некрупный, красивого рисунка. Нос тоже вполне симпатичный – в меру длинный, в меру тонкий, в меру прямой. Конечно, ресницы коротковаты, правда, густые и черные, – у Брунгильды ресницы светлее, но зато какие длинные! Предательские веснушки и все еще слишком округлые щеки Муре совсем не нравились. Она попыталась втянуть щеки внутрь, выходило неплохо. Вот у Брунгильды лицо словно из мрамора высечено, такое нежное, очаровательно-продолговатое. Мама говорит, что и Мура скоро потеряет наливные щечки, и ведь еще весной так и было, так нет, снова поползли на уши.
Не зная, восхищаться своей внешностью или окончательно разочароваться в ней, Мура быстро привела волосы в порядок, собрав косу в большой узел на затылке, – собирать их ближе к макушке она так и не научилась без посторонней помощи, а звать сейчас маму, Брунгильду или Глашу она не хотела. С косой же на спине ходить летом жарко. Прическа получилась странноватая, но почти взрослая. С подобранными волосами ее лицо казалось слегка вытянутым. Муслиновое платье в мелкий бледно-сиреневый цветочек оставалось в порядке и даже не помялось. Мура надела легкие туфли на небольших каблуках, вспоминая о ботинках с лакированными носиками, так славно смотревшимися на ножках Зинаиды Львовны.
Когда Мура наконец была готова встретить незнакомца, она спустилась по лесенке и осторожно открыла дверь в комнату, служившую им в дачных условиях гостиной. Там, возле рояля, бледная, надменная и чрезвычайно взволнованная, застыла, выпрямившись во весь рост, Брунгильда. Рядом с ней стоял.., бывший секретарь князя Ордынского Илья Михайлович Холомков. О, его невозможно было не узнать, потому что забыть его было невозможно. Потрясение девичьего сердца, видимо, явственно отразилось на лице младшей дочери профессора Муромцева – она заметила, как вспыхнула лукавством магическая синева глаз рослого красавца, как притворно он подчеркнул свое удивление, вскинув идеальные брови вверх. Он тихо ахнул и сделал два осторожных шага по направлению к окаменевшей Муре:
– Мадемуазель. – Роскошная русая шевелюра склонилась перед девушкой. И Мура с ужасом поймала себя на мысли, что ей хотелось бы дотронуться рукой до струящихся ароматных волос. – Мадемуазель, вы не догадываетесь о том, как вы обворожительны...
Мура вспыхнула. Она не хотела протягивать руку опасному – ее предупреждали еще зимой – человеку, но все-таки рука сама безвольно устремилась к нему.
Вот что ее волновало и заставляло трепетать – не само прикосновение, не ритуальный поцелуй руки, нет, ее волновало все то, что Илья Михайлович умел создать до и после формального прикосновения. Именно его необыкновенное искусство вызывало какое-то острое, щемящее чувство наслаждения.
Мура видела, что он одним глазом насмешливо следит за ее непроизвольно движущейся рукой, а другим – смотрит на ее грудь. Замедленная тысячная доля секунды сменилась еще одной такой же, когда статный красавец повел очами, как бы мысленно обратившись к небесам со словами: «О Боже». Затем Илья Михайлович выпрямился и, придвинув свое лицо ближе, прямым взором уперся в распахнутые глаза девушки. Его левая рука действовала самостоятельно – он поймал ее ладонь и, медленно подняв ее вверх, на какую-то секунду успел сжать тонкие девичьи пальчики... И, скромно опустив свои длинные темные
