Кот госпожи Брюховец

будущем. Хотелось бы не зависеть от отца...

– Похвальное стремление, – одобрил Фрахтенберг, переместившийся за спины Муры и Эроса.

Толпа у храма расступились, освобождая проход для несчастных родителей Степана Студенцова: крепкий мужчина с густой пшеничной, тронутой серебром, растительностью на красноватом лице, поддерживал заплаканную, закутанную в черную шаль низенькую полную женщину. Следом шествовал сутулый господин с высоко поднятой головой, с остренькой рыжей бородкой и рыжими усами, с черной креповой повязкой на рукаве.

– Я знал, что он непременно явится, – прошептал за спиной Муры Фрахтенберг.

– О ком вы?

– О рыжем Магнусе. Один из совладельцев банка Вавельберга. Там купец Студенцов держит свою казну. Вот с кем надо делать деньги, господин Ханопулос.

Прекрасный грек улыбнулся Муре и ответил, не оборачиваясь:

– Биржевые игры не для меня. У меня есть более безопасные способы разбогатеть.

За родителями покойного под сень благоуханных сводов потянулись и прочие желающие отдать последний долг безвинно убиенному. Инженер Фрахтенберг пробрался к паперти: поджидать Петю и Платошу.

Как ни странно, взрыв мало изуродовал лицо Степана: ожоги и ссадины замазали гримом, брови и ресницы были опалены, но даже без них явно проступало сходство кряжистого осиротевшего купца и юного мальчика в гробу. Бледное чело опоясывал бумажный венчик, руки, вернее, их отсутствие, скрывало белоснежное покрывало, на груди лежала иконка Владимирской Божией Матери старинного письма, в серебряном окладе.

– Всякому прегрешению вольному и невольному... – выводил звучный, сильный голос священника.

– Господи помилуй, Господи помилуй, – подхватывал слаженный хор певчих.

При каждом взмахе кадила прихожан окутывали волны ладана, от зажженных восковых свечей исходил душный ароматный чад. Бесшумные старушки в черном хлопотали вокруг несчастной, обеспамятовавшей матери.

Мура искоса посматривала на прекрасного грека: тот истово крестился, кланялся, смуглое лицо его выражало глубокую печаль, казалось, он молил всех богов, чтобы душа покойного нашла свой тихий небесный приют. Господин Ханопулос заметил взгляд девушки.

– Я поклялся головой Зевса, – шепнул он Муре на ушко, – что теперь-то вас не потеряю. Вы – моя судьба. Я слышу: Божия Матерь и Афродита шепчут мне слова одобрения.

Мура перекрестилась, поправила черное кружево на голове.

– А жених у вас есть?

Девушка недовольно повела бровями.

– За мной следят, – торопливо пояснил грек, – не убьют ли меня из ревности?

Мура подумала о докторе Коровкине.

– Слева, у образа Николая Угодника, человек. Я его давно заметил.

Мура отыскала взором преследователя Эроса: костлявый мещанин с окладистой неряшливой бородой, погруженный в христианскую скорбь, не имел особых примет и не походил на человека, который плелся сегодня за ней с самого утра.

– Вам показалось, – шепнула она, – впрочем, давайте проверим: выйдем из храма.

На улице Мария Николаевна всей грудью вдохнула. Грек, раздувая ноздри, покосился на вздымающуюся грудь, обтянутую тонкой тканью, –косые многозначительные взгляды будоражили девушку. Мещанин из церкви за ними не последовал, не было видно и неприметного господина, увязавшегося за Мурой от ее дома.

– Я еще не посетил достопримечательности столицы, – сказал коммерсант, – мне хотелось бы, чтобы их мне показали вы. Допустим, собрание древностей в Эрмитаже. Не откажите гостю, восхищенному вами...

– Логичней, чтобы Эрмитаж вам показал Платон Симеонович Глинский, он там служит. Хотите, познакомлю?

– Нет, увольте. Предпочту осмотреть мумии в более приятном обществе, в вашем, например.

Продолжить беседу им помешал пожилой посыльный в темно-малиновой фуражке: он нерешительно приблизился и, выяснив, что перед ним именно Мария Николаевна Муромцева, передал порученный ему пакет.

Мура присела в тени огромной липы на скамью и вскрыла конверт. Послание было от Софрона Ильича Бричкина. Оно содержало всего две фразы: прочитав их, девушка закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Господин Ханопулос опустился на колени, отвел Мурины ручки от ее лица и стал их целовать.

– Дорогая Мария Николаевна! Кто посмел огорчить вас? Успокойтесь, утешьтесь. Могу ли я вам помочь?

– Я не поеду с вами, Эрос Орестович, в Эрмитаж... не могу... – всхлипнула Мура. – Сегодня ночью погиб мой кот!

Господин Ханопулос отпрянул.

– В моей конторе, – утирая последние слезы, подтвердила Мура.

– Квартире? – переспросил девушку грек.

– Да, да, – спохватилась она. Эрос Ханопулос помог Муре подняться и заглянул в заплаканные глаза.

– Беда невелика, – ласково сказал он. – Котов в мире превеликое множество. Поручите прислуге принести мне кошачий труп. Я все улажу. Вы будете мной довольны. Я хорошо отношусь к котам. Мне не нравится, когда их топят или вешают. Они достойны более высокой участи. Мой предок Каноп, кормчий Менелая, похоронен в Египте. А в Египте коты считаются священными существами...

– Мы это проходили. – Мура желала, чтобы еще сто лет прекрасный грек был так близко, чтобы еще сто лет длились утешительные ласковые речи. – Я назвала его Рамзесом.

–Чудесное имя, – согласился коммерсант. – Гораздо лучше, чем Василий. Не сделать ли из него чучело?

– Чучело? Нет! Ни за что! Пусть будут похороны.

– Отлично, отлично. Это еще проще. Успокоились? Вот и хорошо, вот и хорошо. Теперь мы сможем обсудить наши планы относительно Эрмитажа.

– А за вами не следят?

Соглядатаи не появлялись. Мура встретилась взором с оливковым сиянием благородного красавца. Ей казалось, что между ними идет бессловесный, волнующий диалог о чем-то важном...

– Раскаиваюсь, что напрасно вас встревожил. Но нет ничего удивительного: такая красавица может иметь жениха и опасного для меня соперника.

Невыразимо польщенная Мура опустила плечи.

– Вернемся в храм, – попросила она смущенно, – сейчас будет вынос тела. На кладбище я не поеду.

– Чудесно, чудесно, – ворковал грек, следуя за Мурой и как бы нечаянно касаясь ее плеча. – Мы с вами чудесно проведем время.

Отпевание давно окончилось. Уже вынесли дубовый, обшитый бархатом гроб и установили на колесницу с зажженными лампадами. Белый парчовый балдахин катафалка свидетельствовал, что купец Студенцов не поскупился: похороны проходили по высшему разряду, отец простил непутевого сына. Одетые во все белое «горюны» с нарядными фонарями-факелами деловито сновали, занимая свои места. Понурый купец одиноко стоял на ступенях храма в сюртуке, казавшимся слишком просторным на сгорбившихся плечах. Двое дюжих молодцов выволокли под руки из храма его обезножевшую, без кровинки в лице супругу.

Глядя на убитых горем родителей, Мария Николаевна с раскаянием осознала несопоставимость смертей единственного сына и кота-бродяги: ей стало совестно за свои слезы. Сияние летнего дня