семья. Записку эту жена моя так и не получила.
Было уже около девяти часов вечера. Снова показался поезд, на этот раз подходивший со стороны Петрограда. Я торопливо вышел ему навстречу, но и он не был тот, которого я ждал. Он прибыл из Петрограда с обыкновенными пассажирами, выйдя оттуда утром того же дня. Фельдъегеря из Царского Села в нем не было, но ехал на фронт какой-то другой фельдъегерь из. главного штаба. На его груди, как и на шинелях нескольких офицеров и юнкеров, приехавщих с поездом, были нацеплены большие и малые красные банты, у некоторых из ленточек от орденов Они все были без оружия. Это меня поразило. Я не удержался и подошел к юнкерам. Они мне сообщили, что в Петрограде с утра 2-го марта, когда они уезжали, стало как будто спокойнее. Стрельбы почти не было слышно, не сопротивление войск, верных присяге, окончательно сломлрно, и весь Петроград в руках бунтующих. Офицер ров стали меньше избивать, но все же толпы солдат и рабочих набрасываются на них на улице, отнимают оружие, а кто сопротивляется, тех убивают. В особенности преследуют юнкеров, защищавшихся с особенным упорством, и им, с большим трудом, удалось пробраться на вокзал и уехать из этого «проклятого города».
– «Это наше начальство для нашей безопасности заставило нацепить эти банты и выходить на улицу без оружия», – с каким-то гадливым смущением оправдывались они. То же самое подтвердил и фельдъегерь и те два-три офицера, с которыми мне кратко удалось переговорить. Они тоже не упоминали о ненависти населения к царской семье, и по их отрывистым, возбужденным словам, все происходившее они считали грандиозным бунтом запасных и фабричных, с которым будет теперь очень трудно справиться, «но все же справиться можно».
Поезд недолго стоял и вскоре отправился далее. Я только вернулся к себе в вагон, как сообщили, что депутатский поезд прибыл на соседний полустанок и через де-сять-пятнадцать минут ожидается уже в Псков. Было уже почти десять часов вечера. Я немного замешкался, и это вызвало нервное нетерпение моих товарищей: «что ты там копаешься, торопись, а то Рузский перехватит».
Я поторопился и вышел на платформу. На ней никого почти не было, она была совсем темна и освещалась лишь двумя-тремя далекими тусклыми фонарями. Я спросил у дежурного по станции, на какой путь ожидается экстренный поезд, и он указал мне на рельсы, проходившие почти рядом с теми, на которых стоял наш поезд, а место остановки почти в нескольких шагах от него.
Прошло несколько минут, когда я увидел приближающиеся огни локомотива. Поезд шел быстро и состоял не более как из одного-двух вагонов. Он еще не остановился окончательно, как я вошел на заднюю площадку последнего классного вагона, открыл дверь и очутился в обширном темном купэ, слабо освещенном лишь мерцавшим огарком свечи. Я с трудом рассмотрел в темноте две стоявших У дальней стены фигуры, догадываясь, кто из них должен быть Гучков, кто – Шульгин. Я не знал ни того, ни другого, но почему-то решил, что тот, кто моложе и стройнее, Должен быть Шульгин и обращаясь к нему сказал: «его величество вас ожидает и изволит тотчас же принять».
Оба были, видимо, – очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели Че столько усталый, сколько растерянный вид. Они были °Ченъ смущены и просили дать им возможность привести себя в порядок после пути, но я им ответил, что это не удобно, и мы сейчас же направились к выходу.
– «Что делается в Петрограде?» – спросил я их.
Ответил Шульгин. Гучков все время молчал и, как в вагоне, так и идя до императорского поезда, держал голову низко опущенною.
– «В Петрограде творится что-то невообразимое» – говорил, волнуясь, Шульгин. «Мы находимся всецело в их руках и нас наверно арестуют, когда мы вернемся».
«Хороши же вы, народные избранники, облеченные все. общим доверием», как сейчас помню, нехорошо шевельну, лось в душе при этих словах. «Не прошло и двух дней, как вам приходится уже дрожать перед этим народом»; хорош и сам «народ», так относящийся к своим избранникам.
Я вышел первым из вагона и увидел на отдаленное конце платформы какого-то офицера, вероятно, из штаб;; Рузского, спешно направлявшегося в нашу сторону. Он увидел нашу группу и тотчас же повернул назад.
– «Что же вы теперь думаете делать, с каким поручением приехали, на что надеетесь?» – спросил я, волнуясь шедшего рядом Шульгина. Он с какою-то, смутившею меня не то неопределенностью, не то безнадежностью от собственного бессилия, и как то тоскливо и смущенно понизит голос, почти шопотом, сказал: «знаете, мы надеемся только на то, что, быть может, государь нам поможет»…
– «В чем поможет?» – вырвалось у меня, но получии ответа я не успел. Мы уже стояли на площадке вагона столовой и Гучков и Шульгин уже нервно снимали свои шубы. Их сейчас же провел скороход в салон, где назна чен был прием и где находился уже граф Фредерике. Бедный старик, волнуясь за свою семью, спросил, здороваясь Гучкова, что делается в Петрограде и тот «успокоил» eго самым жестоким образом: «в Петрограде стало спокойнее граф, но ваш дом на Почтамтской совершенно разгромлен, а что сталось с вашей семьей – неизвестно».
Вместе с графом Фредериксом, в салоне находился и Нарышкин, которому, как начальнику военно-походной канцелярии, было поручено присутствовать при приеме и записывать все происходящее во избежание могущих потом последовать разных выдумок и неточностей.
Нарышкин еще ранее, до приезда депутатов, предложили мне разделить с ним эту обязанность, но мысль присутствовать при таком приеме лишь молчаливым свидетелем пока залась мне почему-то настолько невыносимой, что я тогда под каким-то предлогом отказался от этого поручения. Теперь я об этом отказе сожалел, но было поздно.
В коридоре вагона государя, куда я прошел, я встретил генерала Воейкова. Он доложил его величеству о прибытии депутатов и, через некоторое время, в кавказской казачьей форме, спокойный и ровный, г осу|дарь, прошел своей обычной неторопливой походкой в соседний вагон, и двери салона закрылись.
Я несколько минут оставался в коридоре у кабинета государя, разговаривая с Воейковым и пришедшими туда же Долгоруковым, графом Граббе и герцогом Лейхтенберг-ским, делясь с ними впечатлениями о мимолетном общении с «депутатами». Как вспоминаю, я и тогда еще не терял надежды на лучший исход. Слова монархиста Шульгина, что они «надеются на помощь государя», я толковал по своему в том смысле, как мне этого хотелось, и даже чувствовал к нему известную признательность за это обращение к помощи его величества.
Во время этого разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося на входную площадку салона, и я подошел к нему, чтобы узнать, чем вызван его приход. Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, обращаясь в пространство, с нервной резкостью, начал совершенно по начальнически кому-то выговаривать: «Всегда будет путанница, когда не исполняют приказаний. Ведь было ясно сказано направить депутацию раньше ко мне. Отчего этого не сделали, вечно не слушаются»…
Я хотел его предупредить, что его величество занят приемом, но Рузский, торопливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон.
Его раздражение доставило мне мимолетное удовольствие, но и вызвало тяжелое предчувствие о том, что совершалось за этими дверьми. Я ушел к себе и с каким-то тупым безразличием прилег на диван.
Не помню когда, но кажется очень скоро, ко мне в купэ заглянул Нарышкин, озабоченно проходивший к себе в канцелярию по коридору. Я так и бросился к нему: «Ну, что, уже кончилось, уже решено, что они говорят?» с замирающим сердцем спрашивал я его. «Говорит один только Гучков, все то же, что и Рузский» ответил мне Нарышкин. «Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выхода, и государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них. Теперь они сомневаются, в праве ли государь передать престол Михаилу Александровичу, минуя наследника, и спрашивают для справки основные законы. Пойдем, помоги мне их отыскать, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в ва-гон. в них никогда не было надобности в путешествиях»…
Все иллюзии пропадали, но я цеплялся еще за послед-й1ою, самую ничтожную: «Раз вопрос зашел о праве, о законах, то значит с чем-то еще должны считаться даже и люди, нарушившие закон в эти бесправные дни и может быть»…
Основные законы я знал лишь поверхностно, но все же мне пришлось с ними знакомиться лет
