изрядная — семьдесят пять. По сему поводу Василия Даниловича наградили орденом Ленина, уже не первым. В газетах напечатали портрет. Устроили и торжественное заседание в его честь. Пришлось, ничего не попишешь, и ему выйти на трибуну в набитом зале под ослеплявшими киноюпитерами. Не разделавшийся и в старости с застенчивостью, от которой в свое время, юношей, дико помучился, Василий Данилович, ей-ей, предпочел бы в юбилейный день находиться где-нибудь подальше от Москвы. И пускай бы его дата отшумела без него. Однако, признаться, не только застенчивость вызывала этакое намерение ускользнуть. Василий Данилович, кроме того, втайне попросту боялся: вдруг молодежь будет блистать отсутствием на юбилейном заседании. И он к своему сраму обнаружит, что уже не интересен, не нужен молодому металлургическому племени. Ей-ей, лучше бы уехать. Но не получилось, не позволили. И вышло, в конце концов, очень хорошо. Новое поколение заполнило и верхний ярус, и задние ряды внизу, даже у стен теснились молодые люди. Тронутый этим, Василий Данилович разговорился, разошелся в своей речи. Допустил, наверное, и стариковские нравоучения, и длинноты, подчас, что называется, жевал мочалу, — кому же не известно, что Челышев в ораторы негоден? — и все-таки его слушали не кашляя. Тот вечер ему будто вновь даровал его давнее, не внесенное ни в какие штатные списки звание Главного доменщика советской страны. Ему хотелось, глядя в стихший зал, ни единым словом не сфальшивить, высказать без высокопарности что-то самое главное, чего в обыденности не говоришь.
— Я благодарен, — не очень складно, не бойко произносил он, — что пришлось участвовать в походе старой России в новую Россию. Считаю это самым большим счастьем своей жизни. — Дальше он говорил о чудесах, случившихся на его веку металлурга. Пора первых пятилеток. В разоренной, отсталой стране вырастают могучие заводы, о каких когда-то толковал Курако в «доменной академии» у ветхих печей Юзовки. Нет, о таком размахе, пожалуй, и он не фантазировал. Этого не назовешь иначе как чудом.
Поразительным было и второе чудо, вторая неожиданность. Челышев рассказал собравшимся, как в 1943 году видел в Донбассе, в Приднепровье разрушенные отступившей гитлеровской армией заводы. Все было будто растоптано, превращено в бесформенные груды кирпича и скрученного взрывами железа. Думалось, этого уже не восстановить. Но потребовалось лишь несколько лет, чтобы сметенные, казалось бы, с лица земли заводы встали из праха — встали еще более могучими, более прекрасными, чем прежде.
Его речь на юбилее была помещена в виде статьи в газете. Редакция несколько удивила юбиляра, поставив заголовок «Третья неожиданность». Да еще и добавила несколько словечек неумеренного — совсем не в стиле Челышева — восхваления разных нынешних реорганизаций. Правда, старик понимал, что сам дал некоторый повод для этого, сказав на вечере о неожиданно хлынувших новинках производства, которыми и он, директор Научно-исследовательского центра металлургии, подчас пренебрегал, — новинках, освобожденных от препон, от ставшего привычным «запрещается».
Прочитывая гранки, присланные ему на подпись, Челышев порой внутренне морщился, но все же по обыкновению не вступил в спор, подмахнул статью.
Вчера он увидел этот номер газеты на диване у Онисимова, навестив его в больнице. Неловко получилось. Помнится, Онисимов поймал взгляд Челышева, покосившегося на газету. Поймал и отвернулся. Сделал вид, что не заметил.
Черт побери, вчера в суете Челышев так и не сумел взяться за дневник, не записал, как свиделся с Онисимовым. Долг велит теперь это проделать. Надо также занести на бумагу и свои сегодняшние впечатления.
Крякнув, Василий Данилович достает тетрадь, ему всюду сопутствующую, садится к столу, берется за ручку-самописку.
50
Воспользуемся же опять записями Челышева, не ленившегося исправлять службу, которую сам себе назначил: вверять дневнику свои свидетельства о веке, о новой земле, какой он принадлежал.
Поднявшись в знакомую нам палату-полулюкс, Челышев застал Александра Леонтьевича в гостиной-кабинете. Порядок в комнате, всегда свойственный Онисимову, был нарушен словно бы сборами в дорогу. На стуле и на круглом столе расположились два чемодана с откинутыми крышками, уже частью, заполненные папками, книгами, одеждой.
— Как видите, укладываюсь, — бодро объяснил Онисимов. — Переправляюсь в «Щеглы».
Он встретил гостеприимной улыбкой надевшего, как требовали правила, белый халат, верзилу- академика. Челышеву меж тем показалось, что больной на какое-то мгновение пристально в него вгляделся, словно стремясь, что-то прочесть, разгадать в его чертах. Может быть, тайну своей болезни. Но тотчас зеленоватые глаза утратили эту тревожную пытливость. Онисимов опять улыбался. Да и выглядел вовсе не плохо. Во всяком случае, не так худо, как Челышев приготовился узреть. Примесь золы в желтоватом лице не была пугающей. Однако над левым углом рта вспухла темная горошина. Медицинская сестра, провожавшая Василия Даниловича в палату, предупредила: не покажите удивления, когда увидите на лице шишечки. Вон еще одна на лбу у самой границы так и не тронутых сединой волос.
В ту же первую минуту встречи академик приметил: больной Онисимов вовсе не опустился. Щеки, лишь слегка ввалившиеся, были свежевыбриты. Одет, словно на службе, в хорошо отглаженную пиджачную пару: не изменил и темно-серому аккуратно завязанному галстуку.
— Пожалуйте, — продолжал Онисимов. — Могу теперь не только по телеграфу вас поздравить.
Челышев, разумеется, помнил: на юбилейном заседании была оглашена и теплая телеграмма Онисимова.
— Благодарю, благодарю… Дело уже, слава богу, прошлое.
Следуя пригласительному жесту Александра Леонтьевича, Челышев уселся на диван. Притулившаяся здесь же диванная подушка была скрыта под горкой газет. Вот тогда-то Василий Данилович невзначай увидел, что сверху лежит тот самый номер «Известий», где была напечатана его статья. Испытывая неловкость, он отвел глаза, насупился. И вдруг снова встретился со взглядом Онисимова, Тот невозмутимо посмотрел в сторону, будто ничего и не заметил. Для Челышева это стало знаком, что Онисимов сейчас не хочет затрагивать некоторых тем, отворачивается от каких-то истин, как бы оберегает себя. Что же, и Василий Данилович постарается ничем не задеть больного.
— Мне, Александр Леонтьевич, тут уже сообщили насчет вашего переселения. Дело хорошее. Онисимов почти небрежно спросил:
— Вы беседовали с врачом?
— Да, справился про вас. — Челышев действительно перед тем, как войти к Онисимову, отыскал бородатого заведующего отделением: тот сокрушенно почмокал «неоперабелен». — Справился и теперь не беспокоюсь. Ваше дело на мази. Отличное у вас будет лекарство — свежий воздух. И начнете поправляться полным ходом.
— Вряд ли. Болезнь затяжная.
— Ничего. Уж если бы врачи за вас тревожились, то, будьте уверены, не рискнули бы послать вас в санаторий. Эта публика рискованно поступать не любит.
Устроившись поудобнее на диване, Челышев вытянул длинные ноги. Пожалуй, эта непринужденная поза подействует на Онисимова верней, чем успокоительные речи. Тот и впрямь снова улыбнулся — радушно, привлекательно. И все же горошинка над левым уголком рта чуть скривила эту улыбку.
Черт побери, теперь Челышеву придется тронуть еще одну тему, о которой… О которой нельзя же совсем промолчать.
— Я тоже, Александр Леонтьевич, собираюсь в путь. Лечу завтра в Андриановку на совещание доменщиков.
— А-а… Вернетесь, тогда подробно мне расскажете. Идет? Над чем, Василий Данилович, сами-то работаете?
Втайне гость изумлен выдержкой Онисимова. Так болен и так собой владеет. Избавил и Челышева и себя от трудного разговора насчет третьей неожиданности.
— Э, что моя работа? Заседаю. По два, а то и по три раза на дню. Хотя чего бога гневить? Не все же
