кисти к пластине чип-зеркала — причём на большинстве рук никаких браслетов не было. У таких проходных пунктов обязательно маячила охрана.
Тоннели были сплошь оклеены плакатами — нередко туанскими, даже на великотуанском языке, хотя их пиратское происхождение не вызывало сомнений. Где тоннель расширялся — возникали ряды ниш-лавчонок; тут продавалось всё, что можно себе вообразить. Форт готов был поклясться, что в одном месте в короб напольных весов совковой лопатой наваливали то ли калькуляторы, то ли ручные телефоны, а чей-то голос сопровождал это скороговоркой:
— Свежие, новенькие, вчера сделаны! Высший сорт! Две сотки крин за восьмерик. На вес, без счёту! Драгоценный мотаси, берите!
— Полторы, и ни агалы не прибавлю.
— Сотка и шесть восьмых! Сыпь нашему драгоценному с верхом! что выше короба — бесплатно! Ай-я, ай-яаа, в убыток торгую ради вашей светлой драгоценности! Самоцвет вы мой, камень лучистый, купите за оптовую цену офисные ноутбуки! Наградите меня своей ласковостью! Если обидите, я ноутбуки об пол расшибу! пусть пропадают, раз вам не нужны!
Точно, что-то треснуло, а после захрустело — торговец с рыданием и причитанием топтал обломки.
Неожиданно панельная облицовка прервалась, открылся голый потолок с косо торчащими, оплавленными штырями арматуры. Виднелись кое-как забитые монтажной пеной щели между плитами, на шершавых стенах — неровные полосы от неряшливой опалубки. Дальше потолок вовсе исчез — ввысь уходил колодец тьмы, а сверху прерывистыми струйками сочилась вода и свисал проржавленный марш железной лестницы. Коридор обрывался дырой, отгороженной верёвкой и табличкой «НЕТ ХОДА», — дыра открывала видение квадратной пропасти, пересекаемой мостками, где в жёлтом свете переносных ламп расхаживали голые до пояса рабочие. Шипела, разбрасывая бело-голубые сполохи, плазменная сварка, кто-то ругался, кто-то хохотал, проплывали на стропах скобы-великаны, ковши поднимали жижу цементирующего раствора — ни страховки, ни защитных касок не было заметно. Там и сям наливались жаром огни папирос, тянулись вверх сизые дымки. У самого обрыва громыхающей бездны, в пенобетонной лавке-ячейке продавщица снимала шестом бурую куртку биндского десантника — одежда десятков размеров висела тремя ярусами. Два фиолетово-чёрных рэсю громко беседовали на биндераме, а торговка кое-как им отвечала, нахваливая свой товар.
«Должно быть, так выглядела стройплощадка в Вавилоне, когда сооружали башню, — предположил Форт. — Только здесь чертёж перевернули вверх ногами, и вместо пашни до небес вышел подземный гараж без дна».
— Ресюй, ваша большая господин, и курточка большой! Зачем ресюй мене ругайся? Просто шовчик не обмётан, остальной весь шик и блеск! Там зашей, сюда пришей, будет как настоящая. Где карман нет?! а я четыре крины скину за карман и воротник, который нет! а почему ресюй подкладка нужен?.. как это «липучка не липнет»?! а вы поплюй, она так прилипнет — не оторвёшь!
Генеральную план-схему Аламбука Форт запомнил линия в линию — уродливый город-клякса, расползающийся по искусственным и карстовым пустотам, — но проку от схемы было мало. Рыночная зона (эта, под названием Шурыга, была одной из многих) никакого плана не имела и постоянно перестраивалась. Иногда целые кварталы вместе с купцами, покупателями и товарами обрушивались вниз, прихватив по пути ещё два-три этажа и образуя в итоге большой слоёный пирожок с мясом. Несущих столбов-целиков на Шурыге не водилось, а опоры и перекрытия ладили из лёгких балок, чтобы потом удобней было разбирать завал и вновь отстраивать торговые ряды.
Впрочем, все были уверены, что Шурыга рухнет не сегодня, поэтому публика валила сюда валом, а продавцов тут было великое множество.
На часах 32.30, пришла пора вечернего отдыха, а торговля, не различая времени суток, кипела в лихорадочном ритме голимого капитализма — отдать три камешки, нажить три с осьмухой! три с четвертушкой! вот оно, счастье!! Прибыль грошовая, зато какой азарт! Есть болезнь — игровая зависимость; есть и болезнь «торговая трясучка», в угоду которой люди вопиют, божатся, суетятся в горячке, льстят, заигрывают, грязно лаются, бессовестно лгут, а в итоге, тяжело дыша и воровато озираясь, пересчитывают мятые купюры. Есть барыш? есть! Дрожь и тяжесть в ногах, душа купается в масле, тихо и сладостно ёкая. Скольких надо надуть, облапошить, сколько наврать, чтобы ощутить наслаждение, знакомое немногим — шулерам, мошенникам и олигархам.
В полутьме фосфорически горели окошки портативных кассовых аппаратов, тем же огнём светились глаза покупателей и продавцов — кто кого?
— Уйди, расселся тут! — пнули сидящего на полу худенького недоросля, согнувшегося над экранчиком спиной к прохожим. Тот ничего не заметил, одурманенный игрой — в объёмной дыре прыгали разноцветные шарики с куцыми крылышками и длинными ножками, перелетая с жёрдочки на жёрдочку, пищали и тонко вскрикивали:
— Я первый, я первый! Вы все дураки!
— Я выиграл мириад! Я ярко-зелёный!
— Ещё немножко! Подтолкни меня, стань великим князем!
Недоросль был полностью выключен из рыночной круговерти. Форт быстро вспомнил, где видел вконец заигравшихся — в Эрке, среди пострадавших в оранжевой зоне приступа. К ноге недоросля цепочкой была прикреплена жестяная банка-копилка с прорезью, а на спине белел плакат, прихваченный по краю клейкой лентой: «ПОДАЙТЕ НА ЕДУ УШИБЛЕННОМУ БОГОМ!»
Другая цепь с замком, обвившая трубу, держала недоросля у стены. Всё на цепь! Только металл может сберечь от похищения деньги и человека. К плакату на спине был прилеплен квиток: «ПОПРОШАЙКА. Место оплачено на
Ногастые крылатые шарики пометались со щебетом и исчезли; затем из глубины экрана, вращаясь, начали приближаться чёрные спирали, а голос игры заговорил торжественно и чуть тревожно:
— Вы получили главный штраф, готовьтесь к смерти. Вы видите, как открылся вход. Ваши игроки будут проглочены. Возвращайтесь к нам после оживления. А теперь, а теперь снизу к вам восходит...
Недоросль вырвал из гнезда шнур питания и прижал умолкший экран к груди, часто дыша и нагнув голову.
— Что вам нужно? — прозвучало на линго с сильным и незнакомым Форту акцентом; отслеженная сканером фигура приблизилась сзади быстро и почти вплотную. Форт обернулся; перед ним стояла низкорослая эйджа в стареньком полётном комбезе.
Выглядела она немолодо, но мужская (или скорее ньягонская) стрижка, широкая кость и крепкое сложение придавали ей довольно внушительный вид; солидности добавляла и короткая чёрная палка с витой рукоятью, висевшая на поясе. Угол её рта справа, щека и веки правого глаза словно сползли вниз, отчего лицо выглядело перекошенным в презрительной гримасе. Знаки отличия и герб космофлота были давно спороты с комбеза, рукава обрезаны по локоть, а штанины по колено; комбинезон явно с чужого плеча — великоват. Обувью ей служили потёртые сланцы на босу ногу.
Не дождавшись ответа, она прошла к недорослю, легонько шмякнула его по спине и принялась отстёгивать цепочку от трубы, ворча по-ньягонски, тоже с неправильным выговором:
— Опять доигрался до штрафа, дорвался, провал тебя возьми. Самоцветик мой, башка ты с трещиной.
— Нянь, спрячь, — хныча, совал ей недоросль экран. — Завяжи в тряпку и заклей.
— Лучше я его выброшу.
— Нет, нет. Он отлежится. Оно вытечет. — Тощий подросток не отрывал круглых глаз от экрана в руках няни. — Протри его млечной эмульсией. Я пить хочу.
— А где бутылка?
— Не знаю. Я не видел.
— Засмотрелся в дыру — питьё и спёрли! Тебя всего надо на привязь посадить, со всеми цацками!
