возникает и новый обряд — тризна. Тризна — обряд чисто воинский, вообще ее в определенном смысле можно считать наиболее древним видом массового состязания. По одной из гипотез, греческие олимпийские игры первоначально являлись тризной по умершему герою Пелопу. Погребение в древности всегда сопровождалось шумным действом. Здесь отразилась идея борьбы с демоническими силами, способными в момент «отхода» души умершего завладеть ею. На Руси языческая тризна просуществовала до XV века и была выжита христианством.
Помимо двух самостоятельно развивающихся направлений состязательного поединка — аграрно- магического (земледельческого) и воинского, все отчетливее поступало и третье — общеродовое. Что это такое? Состязательный поединок через игровые формы прививался детям и подросткам независимо от родоплеменного происхождения. Борьба вообще физиологична как способ физического развития молодого организма, способ, определенный самой природой. Вместе с тем существуют и специфически обоснованные формы поединка, такие, как состязание за невесту, восходящее ко времени зарождения парной семьи. Традиция дожила до нас в таких танцах, как «барыня». В основе танца — брачное ухаживание. Кроме того, состязательный поединок и сегодня служит для утверждения иерархии в подростковой среде. Дети же, обращенные лицом к живой природе, подражая взрослым, испытывали естественную тягу к лидерству, которое давали победы в поединках. Ведь в древности победоносно сильный являлся безоговорочным критерием величия и достоинства.
К общеродовой традиции следует отнести и «профессиональные» состязания, например, перетягивание невода, преобразовавшееся впоследствии в перетягивание каната. Оно из той же категории, что и борьба в седле у кочевников или борьба в бадье с виноградом у виноделов древней Андалузии.
Таким образом, у славян имелось по меньшей мере три самостоятельных направления развития поединка. Это воинская традиция, землепашеская и общеродовая. От трех корней и пошла многообразная русская борьба.
Единая в трех лицах
Краешком своим, стирая позолоту, зацепило солнце мохнач-словник, догорая последними лучами.
— Все, мужики, будя, осади!
Сходчие то ли от слов Макарыча, то ли от усталости послабили крепь в телесах своих, унялись мало-помалу.
— Ну, чья взяла? — лукаво спросил Макарыч.
— Их будет…— нестройно загудели репнинские мужики.
— За нами… за нами! — подхватили киричанские.
— Понятно дело, — сам себе подтвердил Макарыч, старейший и всеми знаемый из селян по обе стороны небольшой речушки Мени, что петляет между полудюжиной старорусских сел. А по деревенским подворьям уже шла молва: «Киричанские побили репнинских!» Несли молву сами «охотники» — закликалы кулачных сходок.
— А где Гришаня? А ну-т-ка иди сюды, вяхирь мой сизокрылый. Ты никак утечь решил?
— Да ты что, батя, разве же я противу закона?
— Иди-иди, казнь будя.
Огромный репнинский мужик, нескладно ворочая ногами, вышел на середину. Все прочие репнинские нарочито расступились, чтоб чужакам все виделось получше.
— Эх, будя ща! — взбодрился кто-то из победителей.
— Цыть, самому не перепадало?!
— Ну, надежа-боец, начинай!
Надежа — самый крутой боец, командующий в этот раз стенкой у репнинских, и был отцом мужика, нарушившего правила боя. Наказание следовало неминуемо. А тут еще их сродство, сильно теперь уязвлявшее старшего.
— Батя, ну ты того, не очень…— начал было нарушитель.
Отец его, крепкий и ладный в движениях подлеток (в простонародье человек зрелых лет, но еще не старик), притушив злобу в глазах, коротко, но сильно саданул провинившегося сперва в бок, а потом по зубам. Молодой, возмутившийся было такому напору, тут же получил еще один удар, сбивший его с ног. Киричанские, наблюдавшие все издали, теперь уже поумерили свою потребу отсудействовать провинившегося по всем правилам старины:
— Ну ладно, поправдились, и будет…
— Вот, сынок, Григорий Микитич, — говорил над распластавшимся по траве надежа-боец, — вишь, какого ты сраму допустил? Смогёшь теперь людям в глаза-то смотреть, али как?
— Ладно, бывает, — вступился кто-то из своих, — самого-то, поди, тоже поучали. Микита Данилыч, плотник — золотые руки, отступился. Давеча, еще только петухи пропели, пришли к нему дядья репнинские:
— Давай, Данилыч, ставь стенку, наломаем мы бока киричанским. Больше-то, поди, во всей округе никто уже на кулачки не ходит, а здесь по двум могутным русским селам чтят заветы старины. Бойцы добрые, умелые. Заручившись с надежей, пускали вперед охотников. Охотники всегда обо всем знали. Знали, что у киричанских своего надежи нет, и поедут они в дальние села с мукой да с картошкой, чтоб нанять там подходящего воеводу. Наняли было дюжего мужика из приезжих, да он оказался неженатым. А такого быть никак не должно, чтоб молодец понукал людьми зрелыми да степенными. Так и не взяли его. Неженатые мужики ставили свою стенку. Сшибались яро, часто калеча друг друга. Кровь молодая кипит… Стенки эти в расчет не шли, они только дразнили бой. До них выходили парни и даже мальчишки. Дрались до обеда, потом расходились. Основное действо начиналось к вечеру. Те, кто еще стоял, сдавали «поле» мужикам. Мужики долго и хитро примерялись, прятали надежу за собой. Потом выкидывали жребий, и кому выпадало, тот начинал. В этот раз первыми двинули киричанские. Шли ровно, плотно, каждый выставив вперед левое плечо и набычивши шеи. Позади отбивающихся мялась только что отошедшая молодь. В основную стенку ее не ставили, а держали в записных бойцах: если противник прорывал оборону — записные наваливались сзади. Тут на переломе и решалась судьба отбивающихся. Бывало, что в записные ходили даже глубокие старики.
— Эх, робята, сдюжим… отчихвостим! — ходило меж беззубых ртов. Иные, уже не полагаясь на твердость своих старческих ног, подпирали себя костылем под зад и, хорохорясь, подставляли плечо дрогнувшей стенке.
Могло быть и по-иному. К примеру, сшибались разом. Вот тогда надежа был незаменим. Меж бойцов-то не водилось размыкать плечо в бою. Иначе противник тут же ударит в прореху, поднапрет, и тогда уж стены не удержать. Другое дело надежа-боец. Он вылетал вперед, пряча голову от ударов, и, закусивши зубами шапку, чтоб не поломались при налете на кулак, локоть или колено, таранил стену противника, вышибая из нее одног-двух, а то и четырех разом. Тут только держись! Одни прорывались, дружно распихивая пролом, другие пятились назад, удерживая боевой порядок, а надежа уже валил одного за другим, цепляя вороты стеганых тельников.
Стеганый тельник в кулачном бою так же необходим, как добрая стопка к воскресному застолью. Нет, зимой понятное дело, тулуп возьмёт на себя хваткий, кулакастый «раскачник» противника. Не пропустит его до нутра. А удар-то метит в самое дышло, «под ложку», как принято говорить на кулачных сходах. Тельник, конечно, не то что тулуп, но и ему спасибо. Вот голову от удара тельником не прикроешь. С тулупом куда проще. Этот прием, без которого и представить-то себе современный бокс невозможно, всегда у великороссов звался «запах». Ухватил вороток да прижал щеку под плечо — увесистый кулачище, глядишь, и мимо прошёл, чуть притерев тебя по шее. Древние греки похоже защищались. Прославил их в кулачном деле легендарный Полидевк. Тулупов они, правда, не носили. Хотя им тулупы за ненадобностью еще и потому, что бить по корпусу у греков запрещалось, только в голову. А уж голову прикрывают руками
