всадники даже зажмурились, прикрывая глаза козырьками ладоней. У ворот они спешились и возвестили о своем прибытии сдержанным, но неробким стуком. К их удивлению, тишина, стоявшая над Арконой, поглотила шум вторжения так легко, что не оставила воинам и шанса быть услышанными. Руяне стали выказывать беспокойство. Однако вскоре створки ворот качнулись, разъехались, и перед всадниками открылась пустынная улица, ведущая к центру города. Их никто не остановил.
Ближе к вечеру, гуляя по Арконе, борсек столкнулся с одним из здешних жрецов. Тот вперил взгляд в гривну, висевшую на шее воина, однако ничего не сказал и поспешно удалился.
Брагода почувствовал, что интерес жреца к нему был не случаен, и стал думать о том, что дорогое украшение ему нужно обязательно принести Святовиту. Может быть, на то рассчитывал и Бужата, сам не носивший гривну?
В тот самый момент, когда борсек вспомнил Бужату, в затененной глубине храма возникла фигура молодого жреца. Он подошел к алтарю, возле которого распластался оракул. Простояв некоторое время и не обнаружив к себе ни малейшего интереса, жрец робко произнес:
— Он здесь…
Оракул неторопливо поднялся.
— Ты видел гривну?
— Да. Он пришел!
В тесной подвальне борсек с трудом пробрался сквозь месиво лоснящихся от масла тел. У дальнего свободного простенка сбросил с плеч суму и опустился на залежку из сухого тростника.
Брагоду стал быстро одолевать сон. Он шел с таким напором, что обессиленное тело воина сразу перешло под его власть. Закрылось окно в один мир и распахнулось в другой. Распахнулось широко и просторно.
Пришедший сон удивил Брагоду совершенной своей ясностью. Такие сны, уходя, заставляют нас долго метаться между двумя реальностями — сущей и ожившей внутри самих нас.
Ему снилось, что он лежит, прижимаясь щекой к подгнившему вывороту пня. Впереди и внизу, в широкой ложбине, золотым пятном отсвечивал доспехами и оружием ромейский легион. Сверху были хорошо различимы и четкие линии его построения, и великолепная пышность воинства.
Брагода обернулся, посмотрел на своих бородатых сородичей, распластавшихся в траве. Все они цепкими взглядами держали Брагоду, ожидая от него повеления. И тогда воин оторвал от пнища правую ладонь, медленно поднял ее и резко стиснул пальцы в кулак.
Вереск заходил волнами. Брагодино воинство, истошно вопя, начало метать плоские, обточенные камни. Звучные удары возвещали об их попадании в тяжелые ромейские щиты — пальизы. Затем в ход пошли дротики.
Воины-бородачи действовали напористо. Это были рослые, мускулистые люди, единственным доспехом которых был широкоохватный кожаный пояс. И только Брагодину грудь прикрывал дорогой старинный доспех из резных, плотно подоганных друг к другу костяных пластинок.
Дротики тучей летели в легионеров. Бородачи кидали их с обеих рук, опустошая свои заплечные чехлы. Первая линия легиона — гастаты и отчасти вторая — принципы редели на глазах. И тут на флангах зашевелилась конница. Это была опасность немалая: триста всадников легиона могли легко взлететь на холм и раздавить людей Брагоды.
Из толпы воинов к борсеку подбежал человек и, словно укоряя предводителя за медлительность, крикнул:
— Оркс, всадники!
Не мешкая, Брагода поднял меч, длинный, волнистый, как скифский акинак, и с диким хохотом бросился вперед. Его ноги почти не касались земли, а расстояние в полсотни шагов он перемахнул, как ему показалось, на одном дыхании.
Направленное прямо ему в грудь копье Брагода легко перерубил, а гастат повалился от его второго удара. Откуда-то сбоку взметнулся короткий меч. Брагода, повалив тело вниз, саданул врага нод колено. Поднимаясь, борсек увидел движущуюся массу плита принципа. Время было уже проиграно, и Брагода даже не успел поворотиться — удар откинул его назад. Из-под щита, пытаясь дотянуться до борсека, метнулся ромейский клинок. Тогда Брагода испытанным приемом поддел ногой легионера под колено и развернул его боком.
Последовавший сразу же удар лег принципу поперек спины и перегнул его назад. Тут же, вынося меч вперед, Брагода бросил оружие к горлу врага. Ромей было дернулся, но острие вошло мягко и глубоко, обдав руку до плеча теплой кровью.
Оттолкнув от себя обмякшее тело, Брагода сжался в комок. Двумя ногами с лета он ударил по щиту сомкнушего строй легионера. Того вынесло из ряда, но и Брагоду отбросило назад. Легионеры снова быстро сомкнулись плечом к плечу, снова закрыли образовавшуюся брешь. На борсека сверху тут же обрушилось несколько мечей, но, уходя от ударов. Брагода перекатился по земле под ноги ромеев и свалил сразу троих человек.
Только сейчас он заметил, что не имеет поддержки своих мужей. Все они увязли еще в первой линии легиона. Брагода зло выругался, метнулся назад буквально по спинам принципов и, оказавшись у своих, дал знак отходить.
Рассеялись быстро в молодой поросли дикой лещины. Ромеи сразу преследовать не стали. До затайки, где были спрятаны дротики на случай отступления, оставалось уже несколько шагов, как вдруг показалась конница ромеев. Воины Брагоды падали на траву, перекатывались по ней и, завладев оружием, обращались в сторону врага с уже занесенными для броска дротиками. Ромеи валились со своих коней, бились в предсмертной агонии.
Только убедившись, что преследователи отстали, Брагода разрешил споим бородачам остановиться и отдохнуть.
Теперь, после окончания боя, Бозгода смог заглянуть в свою душу, душу борсерка. Он ощущал какой-то чужой склад внутри самого себя, да и тело его как бы принадлежало другому человеку. Брагода знал его имя, но боялся еще поверить в то, что он и Оркс Бешеный — одно лицо.
— Кто ты? — спросил себя Брагода и сам же удивился этому полному сомнения голосу.
— Я — Оркс, сын Красного Волка.
— Скажи мне, Оркс, я хочу у тебя спросить… Зачем ты проливаешь их кровь?
— Зачем я проливаю их кровь? Я делаю то, что умею делать, всякому — своя песня. Они-то сами охочи до чужой крови.
— И все-таки, когда кругом гора трупов, а кровь хлюпает под ногами, как осенние лужи, неужели возможно понять, кто и зачем начал убивать первым?
— Чего ты хочешь от меня?
— Понять! Только понять, почему все так?
— Не знаю и не должен знать. Твое желание оценивать отрывает тебя от необходимости действовать. Я не знаю, почему все так. Но я твердо знаю другое: мечи редко поднимаются только с одной стороны. Еще я знаю, что кому-то очень нужны твои сомнения и будут нужны всегда, потому что как раз твоих врагов сомнения не терзают!
— И все-таки, когда ты резал горло молодому ромейскому принципу, я видел за твоей спиной слезы его матери…
— А если бы этот ромей принес ей мой череп21, увидел бы ты тогда у нее слезы счастья и умиления? Если я сегодня не захочу делать то, что делаю, — завтра не сумею это сделать даже при большом желании.
— Нет, убийство доставляет тебе удовольствие, убийство — твоя стихия. Но ты же не демон! Даже Яровнт, убивая, не наслаждается смертью. Опомнись, Оркс! Скоро ты станешь убивать ради удовольствия, а не по воле рода.
— Нет, нет! Сын Красного Волка берет чужую жизнь для того, чтобы не отдать свою. И только. Конечно, этим ромеям, может быть, и не нужна была моя жизнь. Но они не оставят род в покое, потому что они есть, они существуют. Одно это заставляет их считать себя выше других народов. Потому сегодня мы напали первыми. И завтра нападем, иначе послезавтра для нас может уже не наступить. А жизни их я беру так, как умею. Нет никакой разницы, как ты убиваешь человека, — чужими руками, подсовывая подложный
