выводили оттуда под взведенными наганами хмурых арестованных королей границы – «машинистов», как называли вожаков партий контрабандистов, ходящих за кордон; не раз после таких облав Мендель опускал металлические шторы и шел на допросы в милицию, но пока все сходило ему удачно, он как-то выкручивался, и его пивная продолжала существовать.
Крики в пивной стали глуше, и наконец один за другим несколько человек выкатились на улицу. Мы бросились к ним навстречу. Но только мы выбежали на освещенные огнями плитки тротуара, Сашка остановился и, обернувшись к нам, растерянно прошептал:
– Хлопцы, ведь это…
Два нарядных молодых пижона в костюмах из контрабандного бостона держали под руки нашего фабзайца Яшку Тиктора.
Ноги Яшки подкашивались, воротник гимнастерки был разорван, пуговицы вырваны с «мясом», а от левого уха до рта тянулся кровавый след царапины.
Яшка потерял кепку, пышные его волосы раздувало ветром, но что показалось нам самым страшным, обидным и оскорбительным во всем его теперешнем облике – был кимовский значок, поблескивавший на разорванной гимнастерке.
Около Яшки суетился худой черноволосый человек в белом фартуке. Это был хозяин пивной Мендель Баренбойм. Подбежав к Тиктору и размахивая руками, он завопил на всю площадь:
– А кто мне заплатит за витрину, ты, разбойник?
С трудом шевеля языком, Яшка пробормотал:
– Вот с этой… спекулянтской морды возьми деньги, а я тебе дулю дам!
И, сказав это, Яшка вяло ткнул пальцем прямо в подбежавшего к нему толстячка в черном костюме. Из носу у толстячка сочилась кровь, и он маленькой пухлой рукой размазывал ее по щекам, становясь от этого все страшнее и страшнее.
– Это я – спекулянтская морда? – завопил толстячок. – Люди добрые, вы слышите это или нет? Это я, честный кустарь, есть спекулянтская морда? Ах ты, байстрюк неблагодарный! – грозя Тиктору кулаками, но побаиваясь его ударить, кричал толстячок. – Запомни свои слова! Не дам я тебе больше заказов. Не дам! Пил на мои деньги, жрал пирожные на мои деньги, а теперь я спекулянтская морда? Теперь меня по лицу ударил, шибеник, искалечил меня. Где милиция, почему нет милиции?
Но милиции, как назло, вблизи не было. Собирались на крик зеваки, но никто не знал, что делать с Яшкой.
Заметив нас, Тиктор сперва смутился, но потом радостно закричал:
– Хлопцы, сюда! На помощь, хлопцы! Эта спекулянтская шпана меня побила! А ну, дадим им.
Но мы не двигались. А Маремуха прошептал мне:
– Ты же член бюро, Василь. Скажи ему…
– Вы из фабзавуча, ребята? – послышался в ту же минуту рядом с нами очень знакомый голос.
Мы обернулись и увидели инструктора окружкома Панченко. Он был в такой же серой чумарке, как и у меня, в серой каракулевой папахе с красным верхом, высокий, стройный. Еще в трудшколе он преподавал нам политграмоту.
– А, Манджура! Здорово! – узнав меня, сказал Панченко и протянул руку. – Это ведь, кажется, ваш сокол?
– Наш, – тихо, так, чтобы никто не слышал, ответил я.
– И комсомолец? – спросил Панченко.
– Комсомолец, – еще тише подтвердил Бобырь.
– Тогда вот что, – строго сказал Панченко, – немедленно уведите его домой. Будет буянить – сдайте в милицию.
– Не надо в милицию, товарищ начальник, – появляясь возле нас, вкрадчиво пробормотал Мендель, – зачем в милицию? Я его прощаю. Хлопец молодой, выпил на злотый, а опьянел на десятку, ну и пошумел. С кем это не бывает?
– Уйдите, гражданин, – прикрикнул на Менделя Панченко, – это не ваше дело! – И, обращаясь к нам, спросил: – Как его зовут?
– Тиктор! – насупившись, сказал Бобырь.
– Тиктор! Иди сюда! – позвал Панченко.
Пошатываясь и потирая щеку, Тиктор неохотно подошел к нам. От него сильно пахло водкой.
– Во-первых, немедленно сними кимовский значок, – жестким, суровым голосом приказал Панченко, – во-вторых, сейчас же уходи отсюда. Ребята тебя проводят… Ну!
Повинуясь голосу Панченко, Тиктор медленно, стараясь не подать виду, что испугался, засунул руку за пазуху и принялся отвинчивать маленький, покрытый эмалью комсомольский значок.
– А вы чего собрались? Что здесь, цирк? – поворачиваясь к зевакам, крикнул Панченко.
Тиктор наконец отвинтил и дрожащей рукой подал окружкомовцу дорогую для нас эмблему.
– Подлец! – тихо, сквозь зубы, бросил Панченко. – Разве о такой смене мечтал Ленин?
Яшка вздрогнул и опустил голову.
Пока мы вели его темными узенькими переулочками, он шел смирно и, казалось, совсем протрезвел. Но только мы вышли на освещенный Тернопольский спуск, ведущий к Новому мосту, Тиктора снова развезло. Он как-то сразу обмяк и стал опускаться, норовя сесть на тротуар. Пришлось взять его под руки. Тиктор рассердился и попытался вырваться.
– Тише, Яшка! Не делай хай! – сказал Маремуха, хватая его.
– А тебе какое дело, ты, сопляк! – прикрикнул на Петьку Тиктор. – Да отвяжитесь вы от меня, я свободы хочу, слышите? – Сказав это, Яшка неожиданно запел:
Вдоль Тернопольского спуска ярко горели фонари, на панели было много прохожих, все они оборачивались на хриплый голос Тиктора. Мне казалось, что каждый из них знает Яшку, понимает, что мы ведем пьяного комсомольца. Давно уж мне не было так стыдно, как в эти минуты. А Яшка, как бы чувствуя это, нарочно не унимался и куражился как только мог. Ему, видимо, нравилось, что на него смотрят.
– А ну, живее! – скомандовал я хлопцам. – Ты, Петька, толкай его сзади! – Сильным движением я потащил Тиктора вперед.
«Поскорей бы протащить его через мост, а там, в темной аллее бульвара, где нет прохожих, будет уже другой разговор», – думал я, волоча за собой Тиктора. С другой стороны тащил его Сашка Бобырь. Доски Нового моста обледенели, и Яшка не шел, а ехал по ним, вытянув вперед ноги и повиснув у нас на руках. Ему удалось-таки зацепиться за бортик деревянной панели, и он, сразу задержав нас, повалился на доски. Бобырь предложил осторожно:
– Давай понесем его, а, Василь?
– Попробуй тронь, – пригрозил Тиктор, – я тебе так приварю, что последних зубов не соберешь!
– Послушай, Яшка, мы же только хотим довести тебя домой. По-товарищески! – сказал я твердо и спокойно. – Какого же ты черта…
Совсем неподалеку, за бульваром, застучал пулемет. Первую очередь сменила вторая, затем третья, и, наконец, после небольшого промежутка мы услышали пять винтовочных выстрелов, гулко прозвучавших один за другим.
Хорошо знакомый каждому коммунисту и комсомольцу сигнал чоновской тревоги прозвучал над городом. В те годы коммунисты и комсомольцы старших возрастов были объединены в части особого назначения и созывались в случае надобности такими вот тревожными сигналами. Где бы мы ни находились – в общежитии ли, в литейной фабзавуча, на комсомольском собрании или на прогулке, – в
