остающееся у нас до завтрашнего утра – до первого утра нашей работы на заводе!
В памяти моей из всего увиденного на заводе, если не считать разговора с директором, остался только длинный и пыльный проход литейного цеха. По этому проходу я дошел до цеховой конторки. Далекие отблески выпускаемого из вагранки чугуна, дробный стук формовочных машин, удары сигнального колокола, визг талей, которыми подымали формовщики тяжелые опоки возле цеховой конторки, – все это настолько ошеломило меня, что я даже как следует не рассмотрел, как работают мои будущие товарищи – литейщики.
Как не похож был этот огромный цех, покрытый застекленной низкой крышей, на малюсенькую литейную нашего фабзавуча, где всегда стояли тишина и прохлада и даже в дни плавок не было шума!
Сменный мастер Федорко, которого я застал в цеховой конторке, низенький человек лет сорока, с лицом красным и обветренным и реденькими выгоревшими бровями, ничуть не удивился, когда я дал ему записку от директора. А может, ему позвонили до моего прихода из заводоуправления? Федорко записал меня в цеховой табель, выдал рабочий номерок, временный пропуск и пообещал:
– А на машинку поставлю завтра!
– Но ведь я никогда не работал на формовочных машинках, – сказал я мастеру тихо. – Я на плацу работал… А что, разве плацовой формовки у вас нет?
– Подладитесь, – коротко отрезал мастер. – Две недели испытания – большой срок.
И все. И ни слова больше.
– До свидания! – осталось сказать мне и выйти.
С трудом разыскал я возле здания заводоуправления домик, где, как сказал мне встречный рабочий, «орудуют комсомолисты». Прочитав на дверях надпись: «Общезаводской коллектив комсомола», я немедленно сократил ее. Получилось ОЗК. Вспоминая совет директора «сходить в ОЗК», я толкнул дверь.
Спиной ко мне, на стуле, перед большой картой стоял высокий человек и водил по ней линейкой. Кроме письменного стола, этажерки, шкафчика да десятка стульев, никакой другой мебели в комнате не было. На стенах впритык одна к другой висели географические карты.
Высокий человек обернулся, и я с удивлением увидел на нем хорошо повязанный малиновый галстук.
– Вам кого? – спросил он, разглядывая меня серыми и, надо признаться, умными глазами.
– Мне секретарь ОЗК нужен, – сказал я неохотно. – Но если его нет, я зайду позже.
И уже повернулся, чтобы уйти, как человек с линейкой шумно спрыгнул на пол.
– Ну, здорово! – сказал он, протягивая мне большую жилистую руку.
Хотя на отвороте темно-коричневого с искрой костюма незнакомца и был привинчен кимовский значок, все же, настороженный его нарядным видом, а главное – галстуком, я порывался уйти и буркнул:
– Я завтра приду!
– А отчего не сегодня?
– Когда сегодня?
– Ну, хотя бы сейчас. Я секретарь. Давай познакомимся. Головацкий. А ты кто?
Я словно подавился чем-то и первую минуту не смог вымолвить ни слова. Вот еще новости! Чтобы секретарь общезаводского коллектива комсомола галстук носил! Где это видано? Все наши прежние диспуты о культуре и мещанстве как раз учили: чем больше молодой человек уделяет внимания своей внешности, всей этой дребедени – отутюженным брючкам, а особенно галстуку, тем скорее он отрывается от коллектива, делаясь чернильной душой и черствым человеком, не понимающим нужд рабочего класса.
Все же пришлось рассказать Головацкому, что привело меня сюда.
– А как ты к оппозиции относишься? За кого голосовал в прошлом году, когда обсуждали решение ЦК комсомола? – спросил он осторожно, явно «прощупывая» мои настроения.
– А у вас что, оппозиционеры еще водятся? – ответил я вопросом на вопрос.
– Своих не было. Приезжала сюда всякая шваль, на работу устроилась, пробовала народ мутить – не вышло. Позавчера, когда на районном партийном активе обсуждали итоги апрельского Пленума Центрального Комитета партии, все единогласно голосовали за линию ЦК. Народ у нас единодушный, предатели поддержки не нашли. Так ты ответь мне: каково твое личное отношение к оппозиции?
– Мое? – уже спокойнее сказал я, понимая, что имею дело с настоящим, честным парнем. – Я считаю, что эту шваль троцкистскую давно пора гнать из партии и из комсомола. Нас враги окружают, задушить Советскую власть хотят. Мы должны едины быть, сплотиться вокруг партии, а эти оппозиционеры хотят разлад между нами внести.
– Отлично, что тебя направили в литейную! – обрадовался Головацкий. – Правда, ребята там хорошие, и, когда мы в прошлом году громили троцкистов, затесавшихся было в ячейку заводоуправления, комсомольцы-литейщики выступали первыми за линию ЦК и совместно со всем коллективом не дали этим врагам прижиться на заводе. Но потом несколько ребят из литейного уехали в Краснознаменный флот, на Балтику, и актива поубавилось. Да и перевыборы давно пора провести… Прежде всего скажи: у тебя какие наклонности?
– Я не пью! – сказал я хмуро.
– Я не о том спрашиваю. – Секретарь поморщился. – Какую комсомольскую работу прежде выполнял? Ну, влечет тебя к чему больше?
Волей-неволей пришлось рассказать Головацкому и о нашем комсомольском клубе, и о вечерах- диспутах под названием «Что раньше появилось – мысль или слово, курица или яйцо?» Я рассказал ему, как судили мы рыцаря Дон-Кихот Ламанчского, и припомнил вечера самокритики, на которых протирали с песочком каждого комсомольца за его грехи. Ввернул пару слов и о диспутах о культуре и мещанстве, посматривая при этом на малиновый галстук секретаря.
– Ого! – обрадовался Головацкий. – У тебя солидный опыт работы, причем в области перестройки и поисков новых форм. Это превосходно. Все течет, все изменяется! Творческая мысль комсомольца должна пребывать в состоянии вечного беспокойства, на пути постоянных исканий. Только тогда каждый из нас будет гарантирован, что ему не станет угрожать опасность превратиться в тупицу. Все, что ты рассказал мне, я учту. – И Головацкий сделал быстренько какие-то заметочки в блокноте. – У тебя явные наклонности к культурно-массовой работе. Возможно даже, поручим тебе организовать в литейной общество «Лига времени». Это, брат, большое дело! – С этими словами Головацкий посмотрел на свои часы. – Но пока, дружище, я тебя попрошу напрячь все силы на борьбу с браком. Твой цех работает на сдельщине. Но одно дело – сдельная оплата труда у капиталиста, и другое дело – при нашем, советском строе, когда работаем на себя и когда не только количество нас интересует, но и высокое качество. А кое-кто этого не понимает. Жмет вовсю – и брачок дает изрядный. Особое внимание обрати вот на эти носики. – И тут Головацкий взял с этажерки такую же деталь, какую показывал нам сегодня директор. Она, как перышко, запрыгала в его руках. – Это должна быть самая безгрешная деталь, – продолжал секретарь. – Как и все остальные, впрочем. Но эта – особенно. И ты, как комсомолец, должен повести ярую борьбу с бракоделами, находить конкретных носителей зла…
– Но ведь я раньше на машинке не работал! – перебил я Головацкого, повторяя ему то же, что сказал мастеру. – Я на плацу формовал… Маховики могу делать без нижней опоки.
– Подладишься, – сказал мне секретарь, а он, как видно, кое-что соображал в литейном деле. – Где твой открепительный талон?..
Глядя сейчас в чистые стекла вымытого окошечка, я вспоминал и холодное, жесткое слово мастера «подладитесь», и разговор с Головацким и думал: «А если не получится? Пройдут две недели испытания, не научусь работать на машинке, и скажут мне: „Уходи, брат, отсюда!“ Что будет тогда?»
Стало казаться, что я никогда не кончал фабзавуча, что пятый разряд, полученный мною, здесь не играет никакой роли, и ничего-то, в общем, я не умею делать, и вся моя работа начнется только с завтрашнего дня. Не зная толком, каким будет тот завтрашний день, я волновался еще больше.
Лестница, ведущая наверх, заскрипела под ногами Маремухи. Петро тащил круглый столик на точеной ножке.
– Вот! – сказал Маремуха, тяжело дыша и, видимо, ожидая одобрения.
– Агния Трофимовна дала?
