Разумеется, я отлично помнил совхоз над Днестром, о котором писал мне Коломеец. Помню, каким таинственным он мне показался, когда мы подъехали к нему на нескольких подводах глубокой ночью. Сторожкие высокие тополя окружали усадьбу за белым каменным забором. Где-то в конюшнях лошади хрупали овсом. Из темноты двора возник сторож с берданкой в руке и, прежде чем раскрыть скрипучие ворота, долго допытывался, кто мы такие.
А разве можно позабыть когда-нибудь первый ночлег в том совхозе, в хрустящем сене, с винтовкой, прижатой к груди, под жестяным навесом, перехватывающим звезды? Или утренние купанья в быстрой и еще холодной с ночи воде Днестра? Или запах седой мяты возле куста крыжовника, который я разыскал случайно, бродя по запущенному саду?.. А как приятны были для меня поездки за почтой для совхоза в местечко Жванец по воскресным дням!
…Тянется в житах над Днестром пыльная проселочная дорога. Копыта буланого конька мягко утопают в пыли, оставляя позади серые облачка. Я покачиваюсь в скрипучем седле и вижу на другом, бессарабском, берегу окраинные домишки Хотина и развалины древней крепости. Конек прядает ушами и все норовит захватить колосья дозревающего жита.
А еще приятнее возвращение обратно с пачкой свежих газет и журналов. Намотав поводья на руку, в полном безветрии, я разворачиваю «Бедноту», «Рабочую газету», «Молодого ленинца», «Червоного юнака», первые номера «Комсомольской правды» и «Безбожника». Быстро пробегаю названия статей и уже заранее прикидываю, что буду читать вслух сельской молодежи в красном уголке совхоза.
Полевой в то лето поручил мне проводить по воскресеньям громкие читки газет. Сперва я отказывался и даже не представлял, как это я могу, словно учитель какой, рассказывать новости из газет нарядным молодицам и парубкам. Ох, как трудно было провести первую громкую читку! Я не в силах был оторвать глаз от газетного листа и, сделав передых, чтобы спокойно взглянуть на собравшихся, пригладил рукою волосы. А потом все пошло как по маслу! И даже на вопросы стал отвечать.
И меня очень порадовало сейчас известие, что в столь знакомом мне селе возникает молодежная коммуна. Это будет здорово!
Ежедневно веселые молодежные песни будут перелетать в захваченную боярами Бессарабию. Вне всякого сомнения, маленький движок, дающий ток лишь до десяти вечера, коммунары заменят хорошей электростанцией, и, кто знает, быть может, то, что писалось в газете «Беднота» о доении коров с помощью электрической энергии, и впрямь станет явью!
Я представил себе бывший помещичий двухэтажный дом, переданный молодежи, освещенный яркими огнями и звенящий песнями в часы досуга. Сколько молодых бессарабцев переплывет к нам на свет этих огней. Ведь на кого больше можно было надеяться тем подневольным людям, если не на нас! Другой надежды у них не было – только наше счастье, способное когда-нибудь, подобно пламени быстрого пожара, переброситься и в Бессарабию…
Но хорошо было размышлять так, шагая к Головацкому, и куда труднее было спуститься с небес мечты о будущем в сегодняшний день и выполнить просьбу Коломейца.
Головацкий тоже был заметно озадачен просьбой Никиты.
– Твой друг немного наивен, – сказал Толя, дочитывая письмо. – Думает, что это так просто – взял да и выложил пять жаток! Но, с другой стороны, такая пограничная коммуна – живое дело комсомола. И оставить письмо ваших друзей без ответа нельзя… Знаешь что: давай-ка махнем к директору!
– Разве он сейчас на заводе?
– А мы его дома навестим, – сказал Головацкий.
– Дома? – переспросил я. – А это удобно?
– Отчего же? Мы по общественным делам идем! Иван Федорович не какой-нибудь буржуазный спец, вроде Андрыхевича. Да к тому же он наш партийный прикрепленный. Пойдем, пойдем, нечего стесняться!
Решительный тон Головацкого успокоил меня. Однако я был озадачен, когда мы свернули от проспекта влево.
– Руденко не в центре живет?
– В Матросской слободке. Открытой всем ветрам сразу! Там издавна селились мастеровые завода. А Руденко, как тебе известно, в литейной до революции работал.
– А что, не мог он в центре города поселиться?
– Конечно, мог, – согласился Головацкий, – тем более что директорский дом пустовал тогда, да не захотел. «Зачем, говорит, мне все эти анфилады да прихожие? Мне и трех комнатушек хватит. Да и привольнее там, над морем, как на курорте!» – И Головацкий махнул рукой в сторону побережья, к которому мы приближались. – И Руденко верное решение принял, – продолжал Толя, – взял да и передал дом бывшего заводчика под ночной санаторий для рабочих нашего завода. Пошабашил рабочий со слабым здоровьем – и в этот дом. В одной из прихожих – шкафчики. Робу свою он вешает туда, раздевается – и под душ. Вымылся, а тут в другом шкафчике ему приготовлено чистое бельишко, халат, ночные туфли. Чистота вокруг, пища сытная, распорядок соблюдается строго, спят при открытых окнах и летом и зимой, вечером – культурные развлечения. А утром, по гудку, все из того санатория прямиком на работу.
– А семья у директора велика? – поинтересовался я.
– Он да жена.
– Детей нет?
– Одного сына махновцы зарубили. Другой сын – летчик, комиссар эскадрильи. Сейчас приехал к ним на побывку.
– Погоди, мне Бобырь рассказывал, что летчик Руденко привез в аэроклуб учебный самолет…
– Это и есть сын нашего директора, – пояснил Головацкий. – Отчаянный парень! В прошлом году тоже свой отпуск проводил здесь. На байдарке махнул в Мариуполь. Ты себе представляешь расстояньице? А если бы его шторм подловил у Белореченской косы? Поминай как звали!
И мне стало понятно, почему с таким увлечением рассказывал нам Саша об этом летчике.
– Застанем ли мы Ивана Федоровича? – спросил Головацкий, сворачивая к мостику, переброшенному через канавку.
За каменным заборчиком из песчаника, в яблоневом саду, стоял одноэтажный домик. Мы подошли к его открытому окну. Из дома доносились тихий разговор и звон посуды.
– Никак обедают? – шепнул Толя и, помедлив, постучал пальцем в оконную раму. – Иван Федорович дома? – спросил он.
Кружевные занавески распахнулись, и мы увидели загорелое лицо нашего директора.
– А, молодежь! Вот кстати! Я давно хотел отругать тебя, Анатолий.
– Меня? За что же? – удивился Головацкий.
– За дело! – сказал директор. – Но давайте сперва к столу.
– Спасибо, Иван Федорович, мы уже отобедали, – сказал Головацкий поспешно. – Вы продолжайте, а мы вас на бережку подождем.
– А вы без стеснений, присаживайтесь! – приглашал Иван Федорович.
– Нет, нет! – запротестовал Толя. – Мы там будем. – И он махнул рукою в сторону моря.
За низенькими, карликовыми яблоньками тянулся пустырь, густо поросший сизо-зеленой морской полынью, бодяком, широколистыми кермеками, якорцами и крапивой. Здесь в изобилии росли молочаи, таволга и даже ветвистая гармала с желтыми цветами. Окруженная этой блеклой степной зеленью, почти у самого берега была вкопана дубовая скамеечка. Должно быть, в шторм ее захлестывало волнами.
Первым на скамеечку уселся Толя и, поворачивая ко мне свое продолговатое, гладко выбритое лицо, спросил печально:
– За что же он ругать меня собирается?
– Может, Иван Федорович пошутил, а ты уже в панику впадаешь! – утешил я Толю.
– Не-не-е-е! Он за что-то сердит.
В эту минуту позади послышались шаги. Почти вприпрыжку по зыбкому песку к нам шагал Иван Федорович. Он вышел в шлепанцах на босу ногу, в синих рабочих брюках, а рукава его сорочки были засучены до локтей, обнажая сильные, загорелые, поросшие седоватыми волосами, мускулистые руки.
– Так ты что же это, друг ситцевый, в заводскую столовую со своими комсомольцами носа не кажешь? – с ходу налетел директор на Головацкого и, присаживаясь около, обнял его за плечо.
