Связной чиркнул спичкой. При ее зыбком свете я показал ему дверь, ведущую к родным, и он сразу же заколотил в нее кулаком.
– Кто там? – глухо отозвался отец.
– Тревога! Быстрей! – крикнул связной.
Пока отец одевался, я стоял на крыльце.
Под белой стеной главного здания уже выстраивались курсанты. Они были хорошо видны мне отсюда, сверху, лишь правый фланг слегка заслоняли кусты сирени.
– Я с тобой, тато, можно? – шепнул я отцу, как только он показался на пороге.
– Куда со мной? Еще чего не хватало? Марш спать! – не глядя на меня, сердито крикнул отец и осторожно сбежал по ступенькам во двор.
Послышался тихий, приглушенный голос Полевого:
– Смирно! Первый взвод, за мной шагом марш!
Курсанты двинулись строем по четыре вдоль здания. Впереди без винтовки шагал Полевой. Отец пристроился на ходу, и я сразу же потерял его из виду.
Без песен, без громкой команды, поблескивая штыками винтовок, отчеканивая шаг, колонна курсантов-чоновцев вышла из ворот на улицу, и часовой сразу же закрыл за нею высокие железные ворота.
Мне стало очень одиноко здесь, на крыльце. К тетке идти не хотелось. Я знал, что теперь на все это большое здание, на весь огромный, занимающий целый квартал двор совпартшколы осталось всего несколько человек беспартийных сотрудников да жен начсостава с детьми. В городе было тихо, но тишина эта была обманчивой. Я знал, что сейчас со всех улочек города и даже с далекой станции спешат по тревоге на Кишиневскую, к штабу ЧОНа, группами и поодиночке коммунары-чоновцы.
Пересекая освещенный луной пустой двор совпартшколы, я направился к воротам.
– Стой! Кто идет? – громко закричал часовой.
Голос его показался мне знакомым.
– Свои, – ответил я тихо.
– Кто такие свои?
– Я живу здесь.
– Фамилия?
– Манджура.
– Ну проходи…
Часовой ждал меня в тени высокого вяза, и мне сперва было трудно разглядеть его в темноте; когда он вышел из-под дерева на свет, я узнал Марущака.
– Старый знакомый! – протянул Марущак, улыбаясь, и взял винтовку за ремень. – Почему не спишь?
– Хорошее дело! А тревога?
– Какая тревога?
– Да, какая? Вы будто не знаете?
– Первый раз слышу!
Я понимал, что Марущак меня разыгрывает, но все же спросил:
– А куда курсанты пошли?
– Кто их знает – может, в баню!
– Ночью в баню? Вы что думаете, я – дурной?
Марущак засмеялся и сказал:
– Вижу, что не дурной, а вот любопытный – это да.
Я не нашелся что ответить и затоптался на месте. Марущак предложил:
– Давай посидим, раз такое дело.
Мы сели на скамеечке около турника. Я незаметно поправил в кармане револьвер и спросил Марущака:
– Часовому разве можно сидеть?
– В армии нельзя, здесь разрешается, – ответил Марущак, шаря в кармане. Он вытащил кисет и, свернув папироску, чиркнул спичкой.
– Папаша тоже ушел по тревоге?
– Ага!
Марущак с досадой, попыхивая папироской, сказал:
– Вот черти, а меня не взяли. Надо же – второй раз тревога, а я в наряде.
– А то не Петлюра случайно перешел границу?
– Петлюра? Навряд ли. Вот только разве кто-нибудь из его субчиков. Нажимают на них Англия, Америка да Пилсудский, чтобы те деньги отрабатывали, которыми ихняя буржуазия подкармливает всю эту националистическую погань. Вот и лезут сюда, к нам.
Далеко за Должецким лесом прокатился выстрел. Немного погодя – другой.
– Пуляют, бандитские шкуры! – сказал Марущак.
– Когда же тех бандитов половят?
– А с кем их ловить будешь? Войска-то настоящего нет. Пограничники, те на границе, а тут чоновцы да милиция. С Польшей, как мир подписывали, уговор был: войска регулярного вблизи границы не держать.
Марущак затянулся последний раз и очень ловко выплюнул окурок. Описав дугу, окурок упал далеко в траву, погорел там немного маленькой красной точечкой, похожей на светлячка, и погас.
Луна светила ясно. Она стояла сейчас как раз над тюрьмой. Очень громко пели соловьи в саду совпартшколы. «Наверное, чоновцы уже где-нибудь за городом», – подумал я и в эту минуту услышал позади чуть слышный колокольный звон. Сперва я решил, что мне почудилось, и глянул на Марущака. Но он тоже услышал, повернулся и смотрел сейчас на открытые окна главного здания, откуда несся к нам этот неожиданный звук.
«Бам, бам, бам!» – точно на кафедральном костеле, ровно отбивал удары колокол.
– Что за черт! Чего он балуется? – сказал Марущак и вскочил.
– Кто балуется?
– Погоди.
Кто-то быстро прошел по коридору, спустился по каменной лестнице, хлопнула внизу дверь, и я увидел, как выскочил из нее человек. Он оглянулся, перемахнул через проволочную ограду палисадника и побежал к нам.
Это был не знакомый мне пожилой курсант, слегка сутулый, в большой надвинутой до ушей буденовке.
– Ты чуеш, Панас? – тихо спросил он Марущака.
– Чую-то чую, – ответил Марущак, – но я думал сперва – может, это ты?
– Да, я… – обиделся курсант. – Только мне еще не хватало по ночам в колокол звонить…
– Наган с тобой? – строго спросил Марущак.
– Ага! – ответил дневальный, хлопая себя по кобуре.
– Покарауль тогда у ворот, а я схожу гляну, – продолжал Марущак и, посмотрев на меня, спросил: – Не хочешь за компанию?
– А чего ж!
– Ну смотри, – сказал Марущак, – проверим, какой ты герой.
КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
С какой бы стороны ни поглядел на него, окруженный с улицы зеленым двором, а позади – огромным садом, высокий, в три этажа, дом совпартшколы кажется очень большим, очень вместительным. Далеко-далеко вглубь уходят слабо освещенные узенькими монастырскими окнами длинные и сырые
