жестяную дверцу все мои инструменты. Я с тревогой следил за ее движениями, а потом не удержался и спросил:
– Что вам надо, тетя? Что вы ищете?
Тетка затолкнула обратно в духовку инструменты и громко захлопнула дверцу. Она сдернула с плиты бумагу и, отодвинув пальцем в сторону чугунные конфорки, заглянула внутрь.
– Что вы ищете? – повторил я.
– Ты не брал ложек, Василь? – спросила тетка. Голос у нее был расстроенный, жалобный.
– Каких ложек?
– Да тех, серебряных.
Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.
– Понимаешь, пропали ложки, – продолжала тетка. – Три есть, а остальных нет. Я думала – может, у тебя случайно.
– Зачем мне ложки, тетя? – сказал я как можно спокойнее.
Она поверила и ушла. Совестно да и незачем было заходить в комнаты к родным. Я оставался в кухне. Я хорошо себе представлял, как тетка роется в сундуке, в десятый раз выдвигает все ящики буфета, заглядывает под кровати. Ложки были ей очень дороги. Самая ценная вещь в нашей семье. Я знал это, но пойти и признаться тетке у меня не хватило силы.
А погодя, когда затих в комнатах грохот ящиков, ко мне вошел отец. Я знал, что он зайдет, и приготовился к этому, но было очень тяжело выдержать первый его взгляд.
Войдя, отец плотно закрыл за собой дверь и сел на табуретку посреди комнаты.
– Василь!
– Что, тато?
– Давай поговорим с тобой, как товарищи. Скажи, ты взял ложки?
– Не брал, тато! – сказал я, колеблясь.
– Правда, не брал?
– Правда!
– Ну, а кто ж их взял?
– А я знаю? Может, украли.
– Кто мог их украсть, как ты думаешь?
– А я знаю? Может, чужой кто… Нищий.
– Василь, ты же знаешь, что нищие сюда не заходят: часовой нищего не пустит.
– А может, он через окно залез, когда тетки не было?
– Я спрашивал. Марья Афанасьевна говорит, что она еще ни разу окон на улицу не открывала.
– Ну, тогда я не знаю.
– Василь, сознайся сам, я тебе слова не скажу, вот посмотришь.
Еще минута, и я бы сознался, но не знаю, что меня дернуло, и я, отворачиваясь, промямлил:
– Мне не в чем сознаваться, тато.
– Не в чем? – Голос отца дрогнул. – Василь, скажи тогда, на какие деньги ты пировал у Шипулинского?
– Я взял взаймы у Петьки два рубля.
– У какого Петьки?
– У… Маремухи.
– Из Старой усадьбы?
– Ага.
– Правда, взял взаймы?
– Правда… А еще он мне рубль дал за голубей.
– Хорошо. Идем к нему.
– Куда?
– К Маремухе.
– Да его дома нет.
– Ничего. Найдется! – И очень спокойно отец надел соломенный картуз.
Едва передвигая ноги, я вышел за отцом во двор. Уже окончились занятия, и курсанты в ожидании обеда играли на площадке в футбол. Мелькнула среди играющих фуражка Марущака, и я отвернулся. Мне казалось, что курсанты уже обо всем знают.
Я шел за отцом, опустив голову, как арестант.
Скоро мы придем к Маремухе. Там, на глазах у Петьки, его отца, старого сапожника Маремухи, и Петькиной мамы, выяснится все. Все узнают, что я не только вор, но и трус.
Два квартала мы шли молча.
Только поравнялись с усадьбой ремесленного училища, показалась за углом мастерская Захаржевского. Сейчас меня увидит Котька Григоренко. Ведь это он, наверное, громыхает там кувалдой?
У афишной будки отец круто остановился.
– Василь! Мне стыдно за тебя, пойми. Я не хочу тебя позорить. Ты мой сын, Василь, а я коммунист. Я хочу, чтобы ты вырос правдивым и честным хлопцем. Когда я был в твоем возрасте, мне жилось куда тяжелее, но я никогда не обманывал своего отца, не обманывай и ты меня.
Прошла мимо какая-то тетка и с удивлением глянула в нашу сторону. Как только затихли вдали ее шаги, я, собравшись с силами, сказал:
– Тато! Я продал ложки!
– Кому?
– Я думал, что они мои. Тетка говорила…
– Кому?
– Тетка говорила, что это мое приданое.
– Слышишь, я тебя спрашиваю: кому ты их продал?
– Я отнес в город, к ювелиру.
– Пойдем! – сказал отец и ощупал в кармане бумажник. Даже вспомнить тяжело, как зашли мы в ювелирную мастерскую. Узнав, что фамилия отца Манджура, ювелир, глянув на крышку папиросного коробка, засмеялся и сказал:
– А еще голос повышаете! Ложки не ваши, а гражданина Маремухи!
Больших трудов стоило уговорить ювелира, чтобы он вернул ложки обратно. Пришлось заплатить за них с процентами: вместо четырех рублей отец дал ювелиру четыре рубля девяносто копеек. На каждой ложке этот старый спекулянт заработал по тридцать копеек.
Уже на обратном пути, когда мы прошли половину крепостного моста, я остановил отца и тихо, стараясь не глядеть ему в глаза, сказал:
– Тато, послушай! Даю честное слово, я больше никогда не буду врать, только прошу – никому не рассказывай. Никогда не буду. Вот клянусь. Не расскажешь?
– Посмотрим, говорю.
– Что посмотрим?
– Посмотрим, говорю.
– Тебе трудно сказать, да? Ну, раньше тебе было жалко ложек. А теперь ложки у тебя есть. Почему ты не хочешь?..
– Мне было жалко ложек, да? – перебил меня отец. – Ты думаешь, мне нужны эти цацки? Да я могу и деревянными есть. Вот!
И не успел я опомниться, как отец вытянул из кармана все три ложки и с силой швырнул их через перила в пенящийся водопад. Кувыркаясь и поблескивая, полетели они вниз, а рябой дядька в соломенной шляпе, проезжавший мимо на широкой арбе, даже рот раскрыл от удивления.
Не отрываясь, я следил за их падением и поднял глаза на отца, лишь когда ложки, одна за другой, исчезли в белой пене водопада.
