— Если только с карантином, — с сомнением произнес полковник, — эти вас насмерть загонят. Одно слово — орлы!
Посла выписали днем. За ним зашел барон Ла Мош — его правая рука и верный друг.
— Надеюсь, Шарль, вы подадите официальный протест? — спросил он, раздувая щеки. Граф озадаченно посмотрел на него.
— Барон, какой протест? Я по собственной глупости попал в этот переплет! Это все равно, если бы я погнался за ветром! Какой протест? Кому протест? — Ла Мош пожал плечами.
— Как знаете, граф, как знаете. Вы уверены, что в отношении вас не применялось силы либо принуждения?
— Абсолютно. Тем более, что я с завтрашнего утра начинаю заниматься с молодыми воинами, да и вам того советую — узнаете массу полезных вещей.
— Граф, я с пятилетнего возраста не расстаюсь с мечом, и ни один из этих вояк не сможет меня победить в честном бою — вот в чем я уверен на все сто! А для того, чтобы передвигаться с большой скоростью, существуют лошади.
Де Лавинье недоверчиво покачал головой.
— Зачем же вы, Арман, согласились сопровождать меня в этом путешествии? — барон остановился и хмуро улыбаясь заявил:
— Вы мой друг, Шарль. Как же я мог отпустить друга, да еще такого неисправимого романтика в столь дальние края?
Граф горячо пожал приятелю руку и, простившись с ним, поспешил к себе. Организм требовал пищи.
Вечером Норвегов вызвал к себе Андрея и приказал ему лично наблюдать за физзарядкой карантина, к которой должен был присоединиться посол.
— Это не значит, что нагрузки должны быть снижены — просто наблюдай, чтобы этот Лавинье не помер во время кросса. Я думаю, что три километра — для него нормально.
— Знаю, отец. Помню, как я умирал во время «трешки», а сейчас «десятку» каждое утро пробегаю. Настя было увязалась со мной, да надолго ее не хватило. Сказала, что это чистой воды идиотизм — бегать без нужды.
Полковник фыркнул.
— Может и этого посла надолго не хватит. Шутка ли: в шесть утра отрывать свою французскую задницу от перины и нестись по морозу как угорелый!
— Не шутка! — подтвердил Андрей. Ладно, посмотрим на него.
Утром Шарль бежал вместе со взводом карантина. Так, как возможности полноценного отбора были ограничены, на службу призвали всех, кого было можно: офицерских сынков, пацанов из слободы и даже двух-трех случайных «солдат удачи», прибившихся к городку.
«Пастухом» при карантине был Горомыко, гонял бойцов нещадно так что Андрей Норвегов даже жаловался отцу, командир лишь посмеялся.
— Ныть всякий горазд, а вот сержанта обставить — кишка тонка.
У вояк из карантина было то преимущества, что службу тянули они уже недели три, и поэтому успели привыкнуть к заутрени — «трешке» по пересеченной местности с забеганием в спортивный городок. Посол держался молодцом, но все-таки бежал в конце. Зато в спортивном городке он подтягивался и отжимался за троих — руки, с детства привычные махать мечом хозяину служили исправно. Резник в конце даже похвалил:
— Молоток, Шарль! Если разрешат тебе автомат повесить — отличный солдат получится.
Эта похвала, сделанная панибратски и без соблюдения приличий согрела сердце посла. Он был реалистом и понимал, что слова от чистого сердца не упаковываются в благозвучные формы. Он был по настоящему счастлив.
После обеда Шарль зашел в штаб и шокировал командира своей просьбой. Норвегов и присутствующий при сем начальник штаба ошалело переглянулись, затем Константин Константиныч напомнил послу:
— Имейте в виду: служба в нашем войске не оплачивается, три года призвавшиеся проводят на казарменном положении, вам придется забыть о том, что вы граф и научиться подчиняться. Вас это не останавливает?
— Наоборот, господин полковник. Мое желание поучиться вашему воинскому искусству только усилилось! — твердо отвечал Лавинье.
— А ваш король? — сделал последнюю попытку начальник штаба, — он как отнесется к тому, что вы поступите на службу другого государства?
— О, сир! Я уверен, что король меня поймет.
— Ладно! — сдался Норвегов, — сдавайте дела барону де Ла Мош и вечером жду вас в казарме. Инструктаж проведу лично. Как у вас с рыцарской честью?
— В смысле? — удивился посол.
— Готовы присягнуть мне на верность?
— Только не против сюзерена, — не колеблясь ответил Лавинье.
— Идет, — пожал ему руку Норвегов, — в тексте присяги сделаем исключение. Ступайте, прощайтесь с гражданкой.
— С какой гражданкой, — удивленно озираясь по сторонам, выдавил Шарль. Семиверстов хмыкнул в кулак.
— С цивильной жизнью, — исправил свою ошибку командир. Лавинье поклонился и ушел.
Начальник штаба загадочно посмотрел на Константина Константиновича. Тот возвел очи горе:
— Да знаю я! У нас не иностранный легион, но! Если уж хочется человеку — пусть послужит.
— А где гарантия, что он не подослан тем же самым Людовиком с целью подглядывания и подслушивания?
— А также поднюхивания и подщупывания! — весело отозвался Норвегов, — а на кой черт мы держим особиста? Пускай занимается! Где он там, кстати? В запой не ушел после ухода жены?
Начальник штаба покачал отрицательно замахал руками.
— Какие запои? Взрослый мужик, сына воспитывает, некогда ему ерундой заниматься.
— Вот и поручим ему держать француза, пока хватку не потерял.
Когда майор Худавый узнал о задаче, которую возложило командование на его плечи, то страшно разволновался. Мужик он был простой, немного от сохи, немного себе на уме. Посудачив за чисткой картошки сам с собой, было решено пойти по пути наиболее передовых разведок — подложить французу в кровать бабу.
Решить одно дело; выполнить это решение мешало отсутствие молодых агентов женского пола, а также отсутствие на иноземной харе какой-либо тяги к прекрасному полу. Приходилось разрабатывать хитроумный план, а вот тут-то и начались сбои. Дело в том, что особист по самой своей природе был неспособен делать какие-либо подлости. И, хотя работа у него была такая, на которой без подлян не обойтись, шел он на такие дела скрипя зубами.
— Хорошо, Шурик, твоей маме! — жаловался он сыну, — у нее гадости получаются даже помимо желания! Бросила нас и ушла к молоденькому!
Как и положено сыну «гэошника», Александр Худавый доставал язык из-за зубов весьма неохотно. Вот и сейчас он минуту поразмышлял, а затем изрек:
— Любовь, па! Новая ма не хуже! — услыхав это, особист уронил картошину в ведро и едва не выматерился.
— Слушай, сынок, да тебе на моей должности работать надо! Неужели ты не любишь свою маму ни капельки? — мальчуган поднял на отца большие серьезные глаза:
— Знаешь, па, мне кажется любить того, кто тебя не любит несправедливо.
— Откуда ты взял, что мама тебя не любит? Она просто с нами не живет, а любит она тебя по- прежнему.
— Если она меня любит, то почему ушла от нас?
— Ты же сам сказал, что любовь. Любовь, сынок, штука довольно странная. Во имя ее люди порой
