— Почему в заначке? — улыбнулась Ева. — Еще одна бутылка есть, тоже ореховая. Только она, кажется, не настоялась еще, потому он и не доставал. Принести?
— Принеси, — кивнул Юра. — Ничего, что не настоялась, я выпью, а завтра свеженькой дольем.
Оказывается, бутылка стояла здесь же, в висячем шкафчике на веранде; жаль, он не знал, сразу достал бы потихоньку.
А шкафчик этот Юра сам когда-то делал вместе с отцом, лет в пятнадцать. Юрке не хотелось возиться с досками и гвоздями, но Валентин Юрьевич почему-то считал, что сын должен это уметь; пришлось научиться. Папа умел убеждать в своей правоте, хотя Юра и теперь не понимал, как ему это удается — как-то ненавязчиво, но твердо.
Шкафчик он тогда сделал — немного, правда, кривоватенький, — а потом еще и табуретку, ту уже поаккуратнее. Охоты к подобным занятиям он так и не приобрел, освоил их на минимальном уровне, но отец посчитал это достаточным и больше на тему домашних поделок не заговаривал. Табуретки покупались в магазине, и выбирала их мама или, когда подросла, Полинка.
Ева принесла и рюмку — большую, старую, похожую на колбу от песочных часов с золотым ободком посередине, чудом уцелевшую еще с бабушкиных довоенных лет.
— А себе? — спросил Юра, наливая в темноте водку.
— Ой, я не буду, ладно? — попросила Ева. — Я не могу, мне это хуже дыма, Юр, ты же знаешь.
— Знаю, — усмехнулся он. — Думал, вдруг научилась. Какая ты, Машенька, хорошая девочка! — писклявым голоском произнес он. — Не пьешь, не куришь…
— Не могу-у больше! — Она низким голосом подхватила старый школьный анекдот и засмеялась.
— Я и правда один, Ева.
Водка мягко вкатилась в голову, и Юра тут же почувствовал, что теперь ему легко ответить сестре. Правда, она не повторила вопроса, но не отвечать ей ему почему-то было стыдно.
— Но… как же так? — Теперь Ева сидела боком, двумя ступеньками ниже, и снизу заглядывала ему в глаза. — Почему же так, Юра? Это ведь даже, по-моему, как-то нехорошо для тебя, тебе же не восемьдесят лет…
— Какой знаток мужской физиологии нашелся! — хмыкнул он. — В восемьдесят, между прочим, тоже не все импотенты, Чарли Чаплин вон даже ребенка родил. Так что у меня есть перспективы! — Но, заметив, что сестра смутилась, Юра добавил: — Ну, рыбка, период гиперсексуальности тоже позади все- таки. На стенку не лезу! Просто… Уже не все равно ведь с кем, понимаешь?
— А раньше тебе разве все равно было? — удивленно спросила она.
Юра засмеялся, налил еще водки.
— Ну, допустим, и раньше не совсем было все равно. А теперь… — Он почувствовал, что лицо у него каменеет, как будто он говорит не с сестрой, а с посторонним человеком; впрочем, может, просто от водки. — Теперь, знаешь, я и сам не могу понять…
— Это потому, что ты Сону забыть не можешь? — осторожно спросила Ева.
— Не знаю, — невесело усмехнулся он. — Может, и потому. Но я не думаю об этом так определенно. Не анализирую! Мне просто не хочется, Ева. То есть бывает, конечно, что и хочется, нормальный же я мужик, но как-то… Могу и не, понимаешь? Обыкновенной усталости хватает, ночного дежурства, чтобы все это сбросить. Очень просто.
Говоря это, Юра понимал, что все равно не сможет рассказать сестре о том странном, никакой логикой не объяснимом оцепенении чувств, в котором живет последние годы. К тому же в таком объяснении невозможно было избежать дешевой сентиментальности и пошлого разговора о душе. А этого ему не хотелось даже с Евой, с которой разговор о душе вообще-то был бы гораздо более естественным, чем, например, с Геной Рачинским.
Невозможно было рассказать о физическом омерзении, которое он ощутил, проснувшись однажды после новогодней больничной гулянки в постели с какой-то женщиной. И как он долго пытался вспомнить ее имя, а оно все не вспоминалось, зато отлично помнилось, как вчера ехал с нею в такси и все тело гудело от бешеного, какого-то отдельного, на нее совсем не направленного желания, и хотелось только избавиться от него, и поскорее, поскорее… Юра никогда не напивался настолько, чтобы терять память, и поэтому особенно противно было, что не может вспомнить ее имя — знал, что не из-за пьянки же…
Чувство к этой случайной женщине — и не только к этой, а ко всем, которые так же случайно появлялись время от времени, — было сродни его обычной брезгливости. Ему не нравилось спать на несвежей постели и не нравилось спать со случайными женщинами, это было для него одно и то же. И что он должен был с собою поделать?
Хотя имена, конечно, обычно запоминал.
— Ты думаешь, что никогда уже не сможешь полюбить?
Ева спросила об этом с такой девической серьезностью, что он едва сдержал улыбку.
— Да я об этом вообще-то не думаю, рыбка. Мне об этом, к счастью, особенно-то некогда думать. «Нет, я не Байрон, я другой!» — Юра поднялся со ступенек и снова погладил сестру по русой голове, как ребенка. — И не Лермонтов, между прочим, так что не о чем переживать. Иди-ка ты спать! Хочешь выйти, проводить тебя?
Туалет стоял в самом дальнем конце участка, за кустами. Бабушка Миля всегда боялась ходить туда ночью, Юра, сколько себя помнил, всегда провожал ее в темноте, и она ужасно этим гордилась.
— Да нет, — покачала головой Ева. — Я думала Полинку дождаться. Где это она ходит до сих пор? Два часа уже.
Она каким-то необъяснимым образом умела определять время с точностью до минуты. В детстве Юрка даже спорил с мальчишками, что сестра скажет правильно, и никогда не проигрывал. А потом, когда выросла, Ева смеялась и говорила, что это ее единственное дарование.
— Я дождусь, — сказал Юра. — Все равно не спится. А это не она там хохочет, на пнях, что ли? — прислушался он к звонким в ночной тишине голосам.
«На пнях» обычно собиралась вечерами кратовская молодежь. То есть выкорчеванных с участков пней, как в Юрином детстве, там теперь почти что и не было, но какие-нибудь бревна лежали всегда.
— Кажется, она, — кивнула Ева. — Но все-таки поздно…
— Я дождусь, — повторил Юра. — Да и что с ней здесь сделается? Ну, схожу потом, если через полчаса не явится, — успокоил он. — Иди, Ева, иди.
— Не верится, что ты уедешь завтра… — сказала Ева, приподнимаясь на цыпочки и целуя его в висок. — Оставался бы, Юр?
Он не ответил, и, вздохнув, Ева поднялась по ступенькам. Скрипнула, закрываясь за нею, дверь в темноте.
Юра подошел к колючей ежевичной изгороди. Конечно, это Полинка смеялась где-то невдалеке: ее звонкий голос трудно было перепутать с другими.
Полинку нельзя было назвать поздним ребенком. Скорее это Ева родилась рано, да и Юра тоже: к рождению сына Наде было всего-то двадцать. Но разница в двенадцать лет — это все-таки немало, и потому младшая сестра всегда была для Юры вот именно младшей, маленькой; он воспринимал ее совсем по-другому, чем Еву.
Правда, при этом Полинка никогда не производила на него того странного впечатления беззащитности, которым просто веяло от старшей сестры. Юра, может быть, не слишком внимательно присматривался к тому, как Полинка растет и взрослеет, но ему почему-то всегда казалось, что уж она-то умеет за себя постоять. За свое право делать что хочется, дружить с кем хочется и рисовать так, как хочется, а не как установлено и принято.
Странно, но даже рано открывшаяся Полинкина одаренность ни у кого не вызвала тревоги, которую всегда ведь вызывает у близких талантливый человек. Что-то было в этой рыжей черноглазой девочке такое, что само собою исключало мысли о том, будто у нее может не получиться, не сложиться… А почему — непонятно.
Правда, и мама была такая, поэтому удивляться, может быть, не стоило.
