А у папы… Тут Юрка увидел, что отец берет ведро, чтобы идти к колодцу, — и наконец один!
Он догнал отца в самом конце дачной улицы. Валентин Юрьевич шел небыстро, но почти не прихрамывая. Юра редко видел, чтобы отец ходил с палкой, только после дождя, когда мокрая глина становилась совсем уж скользкой. Он привык к этому и вообще забывал иногда, что у отца протез и что ходить ему на самом-то деле совсем не легко, даже и с палкой…
— Папа! — окликнул он. — Пап, подожди.
В руках у Юры тоже было ведро, потому он и догнал не сразу — пока искал…
— Что-то тебя сегодня целый день не видно, — сказал Валентин Юрьевич, дождавшись сына. — С Мешковыми бегаешь?
— Нет, — слегка покраснев, ответил Юра и все-таки добавил: — Сегодня с утра только, а потом нет!
Братья-близнецы Пешковы жили в деревне рядом с дачным поселком и относились к той категории детей, дружба с которыми считалась «нежелательной» для мальчиков из приличных семей. Юра даже догадывался почему, хотя и не смог бы, пожалуй, отчетливо сформулировать свои ощущения. Правда, его родители на эту тему не высказывались, но едва ли им нравилось Юркино общение с близнецами.
Даже не потому, что пятнадцатилетние Чешковы давно уже курили и не прочь были выпить, если откуда-то появлялись деньги, и что любили говорить «про девок» со всякими гнусными подробностями… А скорее всего потому, что им явно доставляло какое-то особенное, злорадное удовольствие втягивать в орбиту своей жизни других мальчишек — и главным образом вот этих самых, «приличных».
Отношения с Мешковыми, особенно с Сашкой, который был на три минуты старше Витьки, были отдельной и трудной стороной Юриной жизни. Он чувствовал себя кроликом перед удавом, когда смотрел в насмешливые, наглые Сашкины глаза…
Но сейчас он думал не об этом, и не об этом хотел поговорить с отцом.
— Пап, — сказал Юра, когда Валентин Юрьевич вытащил из колодца большую бадью и стал наливать воду в ведра, — я слышал, как вы с мамой сегодня разговаривали. Ну, когда ежевику собирали, — объяснил он. — Я случайно слышал, я просто мимо…
Рука у отца дрогнула, вода пролилась на траву. Он выпрямился, посмотрел на сына. Он смотрел чуть исподлобья, и можно было даже подумать, что сердито. Но он всегда так смотрел, просто взгляд у него был такой, немного исподлобья, и обычно это ничего не значило. Но сейчас… Его черные, как виноградины, слегка раскосые глаза устремлены были на Юру, а тот не мог понять, что значит этот взгляд.
— И что же ты слышал? — наконец произнес отец.
— Про Еву… Ну, что она… — Юра вдруг почувствовал растерянность: как же он назовет то, что услышал о сестре? — Что она раньше родилась, чем вы с мамой познакомились, — твердо закончил он.
— И что это для тебя значит? — помолчав, спросил отец.
Юрка не ожидал этого вопроса. А в самом деле — что?
— Да ничего вообще-то, — пожал он плечами. — Мне вообще-то все равно — раньше, позже… — Он сам не мог понять, не кривит ли душой. — А почему ты не хочешь, чтобы… она про это узнала? Ты же не хочешь, пап?
— Не хочу.
На этот раз Валентин Юрьевич молчал еще дольше, и голос его прозвучал так же глухо, как утром у ежевичной изгороди. Юре показалось даже, что он вообще не ответит.
— Но ты же сам говорил, что умолчание — почти всегда неправда? — настаивал Юрка. — Говорил же?
— Говорил.
Отец отвечал все так же отрывисто и все так же смотрел исподлобья, ничего не объясняя.
— Но… как же тогда? — растерянно спросил Юра.
— Давай от колодца отойдем? — предложил Валентин Юрьевич. — Во-он там на лавочке посидим, ладно?
Они присели на ничейную лавочку рядом с обветшалым, заколоченным и заросшим крапивой домом. Валентин Юрьевич смотрел не на сына, а перед собою, как будто вглядывался во что-то, никому не видимое.
— Это же и есть умолчание? — повторил Юрка. — Значит, ты ее обманываешь?
Ему показалось, что отец вздрогнул при этих словах. Но вопрос был уже задан, вылетело словечко-воробей, не поймаешь. Отец по-прежнему молчал, и Юре уже хотелось, чтобы не было этого разговора, да и того, утреннего, подслушанного за ежевикой, тоже не было бы…
— Я не знаю, — вдруг медленно произнес отец. — Я не знаю, может, я не прав, может, надо как-то иначе… Нет, знаю! — Голос его переменился и показался Юрке почти незнакомым из-за открытой страсти, которая была так неожиданна во всегда спокойном и немногословном отце. — Я знаю, что нельзя с Евой даже заговаривать об этом, вот и все. Без объяснений, Юра! — Отец больше не вглядывался куда-то перед собою, а смотрел прямо на сына. — Умолчание, не умолчание, правда, неправда… Это все неважно, понимаешь? Евино спокойствие дороже пустой правды. Ну ты представь. — Теперь Валентин Юрьевич говорил привычно спокойным тоном. — Ты только представь: вдруг мы объявляем ей, что она не моя дочка. То есть не совсем не моя, а вот вроде бы моя, но родилась не от меня, а когда-то… Как хочешь, Юра, я себе не представляю, как Еве нашей такое сказать! Да она ведь маленькая еще, наверное, и не понимает, что это такое: родилась от кого-то…
Валентин Юрьевич вдруг улыбнулся, бросил быстрый взгляд на сына. Юрке стало слегка не по себе. Наверно, отец догадывается, что он там выслушивает от Мешковых, если как о само собою разумеющемся говорит с ним о таких вещах, хотя он-то даже еще и младше Евы… Но что ж теперь притворяться?
— Да вообще-то… — пробормотал Юрка. — Конечно, не понимает…
— И не надо ей понимать, — уже совсем спокойно произнес отец. — И не надо ей понимать эти глупости, я не учитель биологии, чтобы ей объяснять. Она моя дочь, и все на том!
Юрке про «глупости» тоже объяснил отнюдь не учитель биологии, но он даже не улыбнулся отцовским словам. В них была правда, прямая и единственная, Юра почувствовал ее сразу и больше не думал ни про умолчание, ни про обман.
Отец и раньше никогда не притворялся перед ним, но все-таки сегодняшний разговор был необычен. Он говорил с Юрой совсем как со взрослым, как будто забыл, что перед ним десятилетний мальчик, сын. И только по этому необычному тону Юрка догадывался, как сильно папа взволнован — больше ни по чему нельзя было догадаться.
Отец тяжело поднялся с лавочки, сверху вниз посмотрел на сына — и наконец улыбнулся. Улыбка у него была удивительная: все тот же взгляд чуть исподлобья, и из него, из этого сурового взгляда, вдруг рождается улыбка и освещает все лицо… У Юры сердце замирало, когда он видел эту отцовскую улыбку, он даже сам не понимал почему.
— Пошли, пошли. — Папа слегка похлопал его по плечу. — Мы же ее любим, зачем нам с тобой об этом думать?
Он взял ведро и пошел по дорожке к дому.
— Пап! — позвал Юра. Валентин Юрьевич обернулся.
— Ну, что еще?
— Пап… — Он помедлил, не решаясь спросить. — А я…
— Что — ты? — удивленно спросил отец.
— Ну, я… Я ведь уже… потом родился, да? Когда вы с мамой уже познакомились, да?
Этот вопрос тоже не давал ему покоя, и он должен был узнать наверняка! Юре все равно было, от кого же все-таки родилась Ева, как там все это происходило в том доисторическом времени, когда его еще не было на свете. Ева все равно была сестра, и папа сказал, что она его дочка, и этого было вполне достаточно. Остальное Юрки не касалось, остальное было то самое, что называют бабскими сплетнями и чем интересоваться — ниже мужского достоинства. Но вот это…
Юра злился на себя, что задал все-таки этот вопрос, но и не задать его не мог.
Валентин Юрьевич вгляделся в сердитое и расстроенное лицо сына и засмеялся.
— Видишь, — сказал он, притягивая Юрку к себе, — видишь, даже для тебя это было бы нелегко,
