Там можно завести хоть тысячу коней, и они не помешают тебе писать стихи! — с отчаянием выговорила она.
— Да уж кони-то точно не помешают… — медленно проговорил он. — Жить на вершине голой, писать простые сонеты и брать от людей из дола хлеб, вино и котлеты…
— Что? — удивилась Алиса. — При чем здесь котлеты?
— Это стихи такие, — улыбнулся он. — Такая была мечта у одного хорошего поэта.
— Тим, не смейся надо мной. — Голос у нее дрогнул. — Я говорю серьезно.
— Я не смеюсь. — Он смотрел на нее твердыми, как скалы, глазами. — Просто я не ожидал… такого.
— Мне кажется, ты не очень пугаешься того, что жизнь предлагает тебе неожиданно.
— Мне кажется, ты тоже.
— Вообще-то да. Я пошла в бабушку, а она ничего не боялась. И меня так воспитывала, хотя и недолго. Она меня любила и сделала для меня все. То есть просто все, понимаешь? И для моего сердца, и для моей будущей жизни. — Алиса говорила сбивчиво, от волнения слова подбирались неправильно, но она не обращала на это внимания. Тим держал ее за руку и каждый раз, когда она запиналась, чуть-чуть сжимал ее ладонь, и она говорила дальше. — Она отдала меня учиться танцам, и вокалу, и всему, чтобы я стала актрисой, как мечтала. И оставила мне все деньги деда, чтобы я никогда не вынуждена была заниматься тем, что мне в тягость. И квартиру на Манхэттене, чтобы я чувствовала сердце Нью-Йорка, она знала, что я его люблю. И… Я не знаю, что мне теперь делать, Тим! Я не могу жить без тебя и дня, но что же мне делать? Я ведь с детства не живу там, на ранчо, я живу в Нью-Йорке, работаю на Бродвее и даже не представляю, как мне бросить все, что я… чему я… и бабушка, и…
Тут Алиса почувствовала, что слов у нее больше нет. Вместо слов всю ее заполнили слезы, и она наконец разрыдалась.
— Милая моя, хорошая, ты что? — Тим целовал ее то в залитые слезами глаза, то во вздрагивающие губы, и она слышала его то глазами, то губами. — Придумаем мы с тобой что-нибудь, ты что? Ну посмотри на меня. — Он поцеловал ее в оба глаза поочередно, и она наконец разглядела его сквозь слезы. У него были глаза не мальчика, но мужа; что-то такое она читала однажды в какой-то русской книжке. — Не будешь ты мучиться этим. Я не допущу.
— Но как? — Алиса еще раз всхлипнула и потерлась носом о его подбородок. — Как ты сможешь этого не допустить?
— Жизнь подскажет, — улыбнулся он. — Так ведь обычно и бывает, жизнь сама подсказывает. А что там есть, кроме коней, на твоем ранчо?
В его голосе и взгляде светилось любопытство. Алиса вытерла глаза и улыбнулась.
— Понятия не имею, — сказала она. — Я никогда не вела там хозяйство. Бабушка просила, чтобы я не продавала дедово ранчо, да я и сама не хотела. Я сдавала его в аренду. Там много земли. Можно выращивать на ней что-нибудь и продавать урожай, можно держать коров и продавать молоко. На все это дают государственные дотации, иначе не выжить. Тебе придется во всем этом разбираться самому, Тим, я вряд ли смогу тебе помочь. Женщина вообще не может справиться со всем этим одна. Когда я была маленькая, моя мама пыталась, потому что боялась изменить свою жизнь и уехать оттуда, но, конечно, не справилась.
— Странно слышать такое от американки! — засмеялся он. — А как же феминизм?
— Феминизм не годится для Техаса. Я имею в виду, если жить на земле и делать всю работу, которую это требует. Я понимаю, тебе трудно решиться… Если пишешь стихи, то надо кому-то их читать и с кем-то о них спорить, и здесь у тебя, конечно, есть с кем… И, конечно, тебе хочется славы, как любому поэту.
Тим посмотрел на нее, как на несмышленого ребенка.
— Ты думаешь? — усмехнулся он. — То есть в ранней юности, конечно, хочется. Но потом понимаешь, что это очень частное дело, стихи. Может, самое частное, какое только в жизни есть. Если хочется славы, надо идти в шоу-бизнес. А стихи… Они для чего-то другого, но про это нельзя говорить. К чему они приведут, непонятно, но решаться надо на безвестность. Я, конечно, иногда в отчаяние впадал, живой же я человек, с амбициями. — Он улыбнулся. — Тоже думал: зачем будить удлиненных звучаний рой, в этой вечной склоке ловить эолийский чудесный строй? Это не мои стихи, Мандельштама, — объяснил он, заметив недоумение в Алисиных глазах. — Но потом как-то набираешься мужества и живешь. Тогда они и приходят.
— Ты мне их не почитаешь? — тихо спросила Алиса. — Ты так рассердился, что я взяла тетрадь…
— Ну прости ты за это, а? — попросил он. — Почитаю, конечно. Кому же, если не тебе? А коллеги и творческие споры… Нет у меня этого, Алис. Лет десять назад это нужно было, а теперь мне с конями лучше. Вот разведу на твоем ранчо коней, как ты на это посмотришь?
— Я хорошо на это посмотрю.
Алиса улыбнулась. И сразу же на ее лицо словно тень набежала.
— Ну, что подумала? — спросил Тим.
— Подумала… Как я буду жить так далеко от тебя? — Она всхлипнула у него под подбородком. — Это же только отсюда кажется, что у нас там все рядом. А на самом деле Америка огромная, от Нью-Йорка до Техаса — как от Москвы до Сибири лететь.
— Рассуждая логически, через Атлантику лететь еще дольше. А мне, Алис… Ты знаешь, мне так странно кажется… — Лицо у него стало удивленное. Он как будто прислушивался к чему-то внутри себя. — Мне кажется, мы с тобой давно уже когда-то встретились, а потом расстались почему-то, и меня к тебе страшно тянет. Мистика какая-то! Еще и чашки эти… Ты свою у меня забыла, — вспомнил он.
— Ты пил из нее эти два дня и узнавал мои мысли? — подавив в себе слезы, улыбнулась она.
— Мне эти два дня глоток в горло не шел. А ты говоришь, от Нью-Йорка до Техаса добираться далеко! Доберусь, не волнуйся. Ладно, пошли на кухню, пожуем что-нибудь. А то я тебя, между прочим, уже хочу, надо энергию пополнить.
Они прошли на кухню в кромешной темноте. Вечер уже сгустился, и пятно окна, выходящего в неосвещенный двор, светилось только снегом. Они провели в постели весь день, но им казалось, этот день был насыщен и наполнен самыми важными в их жизни событиями. И не только в их жизни… Алисе казалось, что все, происходящее с нею сейчас, почему-то имеет отношение не только к ее жизни, но и к тому, что было задолго до ее рождения. К тому, что тогда цвело и теперь не увядало.
Она не понимала, отчего возникло это чувство, с чем оно связано, но, когда смотрела, как Тим заваривает чай в простом белом заварнике, как наливает его в чашку с проступающими на фарфоровой глади словами, — она знала, что он чувствует это тоже.
Ничего не было в их жизни решено. Будущее представлялось смутным. Но что-то главное сияло внутри у каждого из них так ясно, как будто родилось даже не вместе с ними, а задолго до них.
То, что ведет человека по жизни.
