сидеть, подперев кулачком подбородок, и с восторгом выслушивать жалобы на невежество толпы или другие великие мысли, которые ей излагает высшее существо — мужчина. Ну, и как венец отношений — должна была стирать ему носки и готовить обед. За все это она могла рассчитывать не только на обузу в виде детей, но и на приятность в виде секса. Правда, все Полинины подружки, которые попробовали эту приятность не с ровесниками, а с мужчинами лет сорока, уверяли, что с этой возрастной категорией секс получается чисто символический.
— И удивляться тут нечему, — философски замечала Глюк, в бурной биографии которой имелся, среди прочих, как раз сорокалетний спонсор. — Прикинь, со скольки они по полной квасят. Так на сколько же их, по-твоему, трахаться хватит? Ну, десять лет, ну, на крайняк, пятнадцать, вот тебе и инвалид сексуального фронта.
Примерно к шестнадцати годам Полина с её быстрым умом, наблюдательностью и насмешливостью окончательно уверилась в том, что отношения с мужчинами — это самое скучное, что есть в жизни. Поэтому то, что она не является для них предметом вожделения, совсем её не угнетало. Еще бы не хватало! Мучиться не из-за того, что не знаешь, как и, главное, зачем тебе заниматься живописью, не из-за того, что графическая линия идет почти вровень с твоей быстрой мыслью и потому получается слишком бойкой, поверхностно-красивой, — а из-за того, что какой-нибудь Петя или Вася не обращает на тебя внимания назавтра после совместно проведенной ночи? Да не родился и не родится тот Петя или Вася, вниманием которого она дорожила бы больше, чем всей загадочной, глубокой жизнью, которую чувствовала в сложном, странном, полном цвета и света мире!
Нельзя сказать, что секса ей совсем не предлагали. Лешик Оганезов — тот даже теорию свою имел на этот счет. То есть не свою, а, как он с важным видом уверял, историческую.
— Вот я считаю, — излагал он однажды во время занятий в натурном классе, когда Полина ещё не бросила Строгановское, — большевицкие женщины были абсолютно правы.
— Это насчет мировой революции? — усмехнулась она.
— Насчет сексуальной, — объяснил Лешик. — Была такая теория стакана воды, очень, я считаю, прогрессивная. В смысле, что потрахаться — это как стакан воды выпить. Вот ты же не откажешься товарищу стакан воды подать, правильно? Тогда какого хера в сексе отказывать?
— А у товарища, между прочим, руки не из попы растут, — отбрила Полина. — Пусть сам пойдет и воды себе нальет. Из крана. Чего это я должна ему подавать?
— Никакого у тебя, Полинка, образного мышления! — хмыкал Лешик.
Вообще-то он был совсем даже неплохой парень, и секс с ним у Полины однажды случился. Не в точности согласно теории стакана воды, но и не совсем спонтанно: ей просто неловко было оставаться последней девственницей в их бурной компании, и надо же было с кем-то попробовать, так почему бы и не с Лешиком? Он, по крайней мере, являлся сторонником также и теории безопасного секса, и поэтому не пренебрегал презервативами, в отличие от других парней, которые охотно повторяли глупость про обнюхиванье цветка в противогазе, а потом не могли найти денег подружке на аборт.
Роман с Лешиком продолжался целый месяц; Полине было тогда восемнадцать лет. Закончился он так же легко, как начался. Они поехали вдвоем на дачу в Кратово, праздновать Старый Новый год, и Полина промерзла до костей, пока Лешик пытался растопить печку. В конце концов она плюнула и, вспомнив, как делал это папа, растопила печку сама, но бронхит все же подхватить успела, а за время болезни их с Лешиком половое влечение как-то незаметно угасло.
Юра потом до слез смеялся, когда она рассказала ему эту историю, опустив на всякий случай сексуальную составляющую.
— Надо лучше выбирать свои знакомства, мадемуазель Полин, — заметил он. — Мужчина должен уметь растопить печку быстрее, чем его подружка замерзнет. Или, по крайней мере, догадаться согреть её другим способом.
Но догадливых мужчин, которые к тому же умели бы растапливать печки, на её пути что-то не встречалось. Да она и не искала, если честно.
Игорь тоже не был догадлив, и никакие печки его не интересовали, но в нем было другое…
И это «другое» — направленное на неё желание — сейчас обволакивало Полину, затягивало в незримые, но очень крепкие сети.
Она попыталась высвободиться из его объятий, но это ей не удалось. Наоборот, колени у неё подогнулись, и она села рядом с Игорем на тибетский ковер.
— Ну чего ты вдруг? — Полина уперлась руками ему в грудь. — Что так срочно?
Он опять не ответил, наклонился вперед. Она поддалась и этому его движению — легла на ковер, чувствуя, как Игорь накрывает её сверху, как коротко дышит ей в ухо и в щеку. Дыхание у него было чистое и чуть терпкое, как зеленый чай. Да он ведь и пил все время чай — травяной, тибетский. И губы у него были сухие, мягкие, и целоваться с ним было приятно.
Он всегда раздевался перед близостью догола и раздевал её. Даже в первый раз, в темном махринском домике, когда плясали по стенам тени от керосиновой лампы и смотрела с холста Зеленая Тара. Это нужно было, он объяснил, потому что в одежде, как и в волосах, накапливается карма, от которой перед соитием лучше избавляться. И это обнажение, пусть даже причина для него казалась смешной, было приятно. В нем было что-то чистоплотное, в самом прямом смысле этого двойного слова: чистая плоть.
На этот раз Полина разделась сама, пока, привстав, Игорь стягивал с себя шелковую рубашку и свободные кашемировые шаровары, в которых ходил дома. И когда он снова лег на нее, положил ладони ей на грудь, — их уже ничего не разделяло.
Полине почему-то всегда казалось в такие минуты, что Игорь длинный. Или узкий, что ли. То есть у него действительно были узкие плечи, как и у неё самой, но вот это ощущение чего-то длинного, гибкого, гладкого, вытянутого по всему её телу и во все её тело проникающего, — это ощущение не было связано только с физической формой.
И ей все время хотелось провести по нему руками — обеими руками, как будто потянуться до хруста в костях после сна. Она и проводила — сначала по плечам, потом по гладкой, без волос, груди, потом по бокам, потом по бедрам… Игорь молчал, только дыхание становилось чаще и тело ещё больше натягивалось, как будто принимало в себя что-то.
— Еще, Полина, еще, — вдруг проговорил он, и она даже замерла от неожиданности: кажется, это были первые слова, которые он произнес во время близости, за все их общее время первые. — У тебя очень сильная энергия от рук идет, еще…
Ей на секунду стало смешно — опять он про энергию! — но в его голосе было что-то возбуждающее, гораздо более возбуждающее, чем в гладком теле, и она согнула колени, заставив его упереться локтями в ковер и чуть приподняться над нею, и провела по его животу обеими ладонями, опуская их все ниже…
Он с готовностью изгибался, позволяя ей гладить его живот, раздвигал ноги, пуская её ладони всюду, куда она хотела, прислонялся при этом грудью к её груди, и она ощущала даже прикосновение его сосков к своим — очень чувственное прикосновение.
«Может, и правда — энергия?» — мельком подумала она, когда это прикосновение стало острым, как покалывание иголочек.
Но вообще-то Полина ни о чем не размышляла во время близости с ним — ни в первый раз, в Махре, ни теперь, когда спину её щекотал мягкий ковер. Ей было легко, хорошо, она была так спокойна, что не хотелось даже дальнейшего — когда Игорь наконец уклонился от её рук и медленно, с каким-то растянутым выдохом, вдвинул себя между её ног, и все его тело пошло волной, как будто из него вынули кости. Точно такой же, как его тело — словно бы бескостной, но от этого не страшной и не противной, а невыразимо привлекательной, — показалась Полине обнаженная длинная рука балерины, когда она впервые увидела «Лебединое озеро».
Про то, чем все это должно заканчиваться — про бурный взрыв наслаждения — она только читала. Или слышала от подружек, почти наверняка зная, что они врут. Впрочем, и книги наверняка врали про все эти бурные взрывы. Полина ничего такого ни разу не чувствовала, но нисколько об этом не жалела. Она точно знала, что с Игорем достигает того максимума, который возможен в близости с мужчиной, — медленного, чистого, долгого максимума удовольствия.
Конечно, у него это было иначе: действительно наступал хотя и не взрыв, но отчетливый финал, и
