из Якутска в Благовещенск — с края света на такой же край.
Как только они уселись на свободные места в самом хвосте, сразу закрутились пропеллеры, самолет задрожал и медленно тронулся с места. Полине показалось, что он похож на бричку, в которую впряжена небольшая, но сильная лошадка.
— Старенький какой «АН», — сказал Георгий, расстегивая куртку. — Я и не знал, что они ещё летают. Вот и все, Полинка! — засмеялся он. — Спи теперь как сурок всю дорогу без передышки.
Полина сняла дубленку, сбросила валенки и, свернувшись калачиком, легла на кресло, положив голову Георгию на колени.
— А мне уже и спать расхотелось, — удивленно сказала она.
— Это тебе кажется. — Он положил руку ей на голову; ладонь закрыла щеку, ухо и нос. — Ты же устала, Полин. Сейчас укачаешься и уснешь.
— Что я, младенец — укачиваться? — засмеялась Полина. Но тут ей показалось, что он сейчас уберет руку, и она поспешила добавить: — Ну, сплю, сплю.
Спать ей в самом деле расхотелось совершенно. Прикрыв глаза, она притянула руку Георгия к своим губам и стала целовать его ладонь, пальцы, твердые бугорки под пальцами… Что они значат, интересно, эти бугорки, если по ним гадать — жизнь, судьбу, любовь?
Он молчал, только рука его вздрагивала у её губ. Потом Полина почувствовала, как весь он напрягается, как толкает её снизу прямо в щеку, — и засмеялась, не открывая глаз.
— Ну что ты смеешься? — раздался его смущенный голос. — Сама виновата. Что ж я, каменный? Перестань, Полинка, а то будут тут сейчас… сцены из «Эмманюэль». А лучше не переставай, — еле слышно произнес он.
До них никому не было дела. Самолет набрал высоту, пассажиры либо спали, либо пили, у всех были свои заботы. И единственное, чего им обоим надо было сейчас от целого мира — чтобы там, в этом мире, у всех были свои заботы и никому до них не было бы дела.
Полина расстегнула «молнию» у Георгия на джинсах, накрылась полами его куртки. А вообще-то могла бы и не накрываться. Ей было все равно, видит её кто-нибудь или нет, она чувствовала только, как хорошо ему от её прикосновений и ласк, как он вздрагивает от её дыхания и весь тянется к ней, в самую глубину её губ…
Кажется, он хотел оттолкнуть её за секунду до того, как совсем перестал владеть собою. Но она не хотела, чтобы дальше все происходило с ним без нее, и схватилась руками за ремень его джинсов. И не отпускала его, пока все в нем вздрагивало, и пылало, и рвалось наружу, и весь он был её, весь до последней капли, любимый, единственный и прекрасный!
— Нету рыжих во святых, — отдышавшись, шепнул Георгий. — И любимей тебя никого нету.
Полина тихо засмеялась и, скользнув щекой по его животу, по груди, вынырнула из-под куртки прямо у него под подбородком.
— Сам рыжий, — сказала она, потеревшись носом об его отросшую щетину. — А борода почему черная?
— Аномалия, — объяснил он, целуя её раскрасневшиеся щеки. — Я сейчас в туалете побреюсь.
— Магнитная аномалия, — вспомнила Полина какой-то давний школьный урок. — Ты и правда магнитный, Егорушка, ужасно ты меня к себе притягиваешь… А ты же так и не поел! — ахнула она. — И лететь нам недолго, не покормят ведь! Что же теперь делать?
Наверное, в её голосе прозвучало такое неподдельное отчаяние, что Георгий рассмеялся.
— Что делать? Да требовать, чтоб самолет немедленно посадили и меня покормили бы, что ж еще. Не переживай, Полинка, я довольно долго могу не есть, — сказал он. — Я вообще не замысловатей верблюда. Ну, если хочешь, можем рыбы пожевать, купить-то я её успел.
Он вытащил из-под сиденья свою сумку, и Полина достала оттуда тяжелый сверток, пахнущий рыбой и дымом.
— Ого! — сказала она, разворачивая рыбу у себя на коленях. — Красивая какая! Золотая…
— Это, сказали, нельма, — показал Георгий. — Это чир, а это ленский омуль. Там хлеб есть, налетай!
— Нет уж, это ты налетай, — улыбнулась она. — У тебя аж глаза заблестели, Егорушка!
— Говорю же, незамысловатый я, — пробормотал он, впиваясь зубами в прозрачный, без костей, кусок нельмы. — И рыбу люблю, я ж на море вырос. Да! — вдруг вспомнил он, отрываясь от рыбы. — Тебя ведь сестра просила позвонить, а я и забыл тебе сказать. Она волнуется, наверное.
— Все равно звонить было некогда, — резонно заметила Полина. — Из Благовещенска позвоню, там, надеюсь, поспокойнее будет… Она же знает, что ты ко мне полетел? — Георгий кивнул. — Ну и все, не переживай. Ева быстрее все про тебя почувствует, чем ты словами скажешь. Так что она, я думаю, за меня уже не волнуется. Они вообще-то привыкли, что я сначала делаю, а потом думаю, — покаянным тоном добавила она.
— Ну, давай-давай, улыбайся, что исподлобья смотришь? — Георгий сам улыбнулся. — Ждешь, что я тебя за это хвалить начну?
— Что ругать начнешь, — вздохнула Полина и, не выдержав, все-таки улыбнулась.
— Вот так, — удовлетворенно кивнул Георгий. — Не буду ругать. Нравится мне, как ты улыбаешься, я такой улыбки ни у кого не видел. Она на пленке хорошо получится, улыбка твоя… — сказал он, и Полина увидела, как при этих словах что-то встало в его глазах — то самое, ей неведомое и притягивающее, как магнит.
Ее смутили эти его слова. Даже не верилось, что он говорит о ней, а не о какой-то особенной, совсем на неё не похожей, красивой женщине!
— А мне, знаешь, все-таки жалко, — снова вздохнула Полина.
— Чего? — удивился Георгий.
— Что так все получилось. То есть не всего жалко, конечно, — поспешила она добавить. — А что с мозаикой ничего не получилось, вот чего жалко. Выходит, все это и правда моя блажь, а на самом деле…
— Полин, да ты что? — Она заметила, что он мгновенно расстроился. — Что значит блажь? Подумаешь, здесь не получилось, один раз не получилось, да хоть сто раз! На сто первый получится. У меня тоже так было, — сказал он. — На сто первый раз… И я тоже разу где-то на восемьдесят девятом уверен был, что ничего и никогда. Ну, хочешь, когда вернемся, ты всю квартиру смальтой выложишь? Или, например, хоть меня можешь мозаикой обложить, — предложил он. — А что, интересная получится композиция: я весь в зеленом мраморе и золотой смальте, как символ… Чего вот только символ?
— Прямых чувств! — засмеялась Полина.
— Да? — удивился он. — Ну, пусть так. Ты все-таки поела бы, а? А то все только я один ем, как Гаргантюа какой.
Георгий доел рыбину и пошел мыть руки. Полина ждала, когда он вернется, и ужасно по нему скучала.
Самолет летел все дальше на восток, в иллюминаторе еле угадывались облака — слоистые, темные. Над ними ослепительно сияли крупные звезды.
«Все-таки они пешеходно-слоистые, — подумала Полина. — Там, где край лучистых небес, необъятно гулких небес, за высокой медной горой, где рождается месяц по вечерам за серебряною горой… Ну и пусть у меня дурость в голове, а все равно это так!»
— Ты о чем думаешь? — спросил Георгий, садясь рядом.
— О тебе. — Полина прижалась к его плечу, подышала в ворот медного свитера. — Что я тебя ужас как люблю. И что мы с тобой летим домой.
