Тицио построил новые стены, такие высокие, что теперь им не страшна разбушевавшаяся стихия.
«Настоящая крепость!» — думает она, но на душе у нее становится тоскливо. Все безмолвно вокруг, только шумит, ревет вода. Сквозь широкие окна первого этажа она видит беспорядочно сваленные балки, лопаты. На втором задернутые шторы скрывают внутренность дома. Она зовет:
— Тицио!
Зовет много раз подряд.
И смотрит наверх, где слегка приоткрыто окно. «По-прежнему ли он холост? Не хотелось бы мне беспокоить его, если он там с женщиной…»
Но он спустился, вот уже отворяет широкую входную дверь, также застекленную.
— Роза!
И они бурно обнимаются. Она чмокает его в обе щеки, жесткие и красные (их обычный цвет), он тоже целует ее бледное личико и сжимает в объятиях так крепко, что у нее все косточки хрустят. Потом, отступив назад, оглядывает ее с головы до ног.
— А вы изменились.
Она вдруг чувствует себя страшно усталой.
— Но стали еще красивее! — добавляет он.
— А как вы, Тицио?
— О, я тут приболел — сердце, знаете ли, — но это пустяки.
Она садится на один из двух гранитных мельничных жерновов, без видимого дела лежащих в саду.
— Этот я после оползня вытащил из-под двухметрового слоя щебенки! А второй весит целую тонну. Вот — служат столами для гостей.
— Вижу, — отвечает она, — хорошо придумали. Но как же вы их ворочаете?
— Это легко. Нужен только рычаг. Вот смотрите!
— Осторожно!
Держа одной рукой железный прут, он подсовывает под него булыжник, и жернов начинает приподниматься.
— Попробуйте сами!
Она пробует, жернов поворачивается, движется.
— Да, просто удивительно! — Она смеется. — Это мне напомнило остров Пасхи — никто не понимал, как им удалось воздвигнуть свои статуи… Ее удивляет теплый, мягкий воздух.
— Никогда бы не подумала, что здесь, в ущелье, столько солнца.
— Да, у меня его тут больше, чем в деревне! Зато летом под этими деревьями прохладно, как в лесу. И полно птиц! А теперь пошли, осмотрите дом.
— Замок! — поправляет она.
Он вводит ее внутрь, и она проходит по деревянным плашкам, уложенным в слое песка. Они звонко хлопают у нее под ногами.
— Паркет у меня дубовый, только я его еще не уложил.
Она останавливается перед камином, тоже наполовину недостроенным, восхищенно разглядывает кладку из тщательно обтесанных камней.
— Тут еще работать и работать! Но у меня полно времени, вся жизнь впереди.
— Вся жизнь! — повторяет она.
В ее голосе проскальзывает грусть. И тем не менее она счастлива, даже очень счастлива.
— И вы живете здесь?
— Да, наверху две комнаты совсем готовы.
Вместе они поднимаются по лестнице, проходят мимо пианино, укрытого прозрачной пленкой.
— Вот, купил пианино. Хочу научиться играть.
— О! — удивляется Ночная Роза.
Тицио толчком отворяет дверь — без ручки, шаткую, как театральная декорация. За ней комната — просторная, белая, прекрасная, почти пустая; чуть скошенный потолок разделен рейками на квадраты и выкрашен в голубое, как и деревянный фриз. Похоже, будто у них над головами клетчатое голубое небо.
— Ох! — восхищенно вздыхает Роза. — Как мне нравится эта комната!
— Она для друзей.
И он помогает ей снять манто.
— Как хорошо от вас пахнет, — говорит он.
Но в то же время отворачивается от нее. «Ему противен мой слишком резкий запах. Тем хуже!» И она отвечает:
— Скоро я буду пахнуть травой.
Он раскладывает шезлонг, усаживает ее. Прикрывает ей пледом колени, ставит рядом жаровню с углями.
— Скоро станет прохладно. Отопления у меня пока нет.
— Мне очень хорошо, — говорит она.
И закрывает глаза. Наверное, ей никогда не было так хорошо, как сейчас. Белые занавеси волнами бегут вдоль двух стен. Диван покрыт цветной тканью, на большом деревянном кубе стоит пепельница, полная окурков.
— Чувствуйте себя как дома. А я пойду приготовлю вам что-нибудь поесть.
И он выходит. Дверь остается полуоткрытой; она встает, видит что-то вроде щеколды, задвигает ее. Между дверной рамой и потолком зияет открытое пространство. «Ничего страшного, — думает она, возвращаясь к креслу, — мне все равно нравится эта недостроенная крепость. А как там терраса?»
Но ей не хочется выходить; кроме того, все эти бетонные плиты, битум и цинковые обводы действуют ей на нервы. Здесь куда лучше. Она снова переплетает пальцы. Как странно скользят между ними темные бусинки четок, сделанные из сухих ягод Иерусалима! А почему бы ей и не помолиться сегодня, как, бывало, в детстве? Она вполголоса проборматывает «Ave» и засыпает. Черные бусинки исчезли, оставив на ее нежной коже крошечные круглые отпечатки.
Проснувшись, она думает: «Ей-богу, мне лучше быть с Тицио, чем с моими любовниками. Он ничего от меня не требует, позволяет спать, не просит мыть посуду».
— С вами мне так спокойно живется! — говорит она, когда он входит.
Он глядит на нее с плохо объяснимым волнением. Или, может, это жалость? Наверное, она уже не так красива, как прежде, ведь ей больше тридцати пяти. Но нет, она знает, что нравится ему, по-прежнему нравится.
— Все-таки дружба лучше любви, — убежденно говорит она.
— Ну конечно. Это единственное прочное чувство, как видите! Судите сами: у меня были женщины. Много. Даже слишком много. И что же осталось — ровно ничего! Встретишь случайно какую-нибудь из них — здрасте, до свиданья, и весь разговор.
Она замечает, что потеряла кольцо; пальцы у нее стали совсем тоненькие. Но это ее не огорчает, или, вернее, она слишком ленива, чтобы искать его. «Найдется потом!» Но, подняв руки к ушам, чтобы проверить, на месте ли серьги, она вдруг ощущает тошнотворный запах.
— Что за тухлятину я ими трогала? — шепчет она.
Ей вспоминается, как в школе они с подружками изо всех сил терли ладони, а потом принюхивались к ним и говорили: «Смертью пахнет!» И смеется.
— Чему вы смеетесь? — удивляется Тицио.
— Да так, вспомнились детские игры. Какими же мы были дурочками! А ведь хорошо быть глупым, правда?
— Не думаю, — говорит он.
Он ставит перед нею поднос с приготовленной едой. Потом берет молоток и начинает приколачивать доску над дверью, там, где осталась дыра.
— Это чтобы вы не мерзли.
— Ах, Тицио, как вы добры! С вами я отдыхаю от суровости моих родных братьев.
