— Я не смогу!
— Вы, может быть, в состоянии сделать больше, чем думаете.
— Не смейтесь надо мной. — Он отшатнулся от нее, его голос звучал глухо.
Летти протянула ладонь и дотронулась до его руки:
— Да нет, я серьезно. Я хотела бы помочь.
Рэнсом затих, повернул голову и посмотрел на правильный овал ее лица, спокойный свет в глазах. Внезапно его охватила дрожь так, что ему пришлось напрячь мускулы, чтобы побороть ее. Уже давно он не видел в глазах женщин нечто большее, чем смущение и жалость.
— Вы не сможете, — сказал он тихо.
— Я могу попробовать.
Летти почувствовала, как его рука напряглась под ее пальцами. Это было поразительно, но она испытала почти не поддающийся контролю порыв потянуться вверх, отбросить мягкую прядь волос, ниспадающих на его шрам на виске, ощупать старую рану кончиками пальцев, как будто она надеялась, что ее прикосновение исцелит его. Она подавила этот порыв, но так и не смогла отвести взгляда от его глаз. Медленно шли секунды. Над ними кружила пчела. Плавно пропорхала мимо бабочка с крыльями кремового цвета.
На них осыпалась роза. С тихим шепотом падали вниз лепестки и опускались на широкие плечи Рэнни, где они лежали, мягкие и тонкие, на грубом полотне синей рубашки. Один лепесток упал Летти на ладонь, которой она касалась его руки, она восприняла это нагретое солнцем ласковое прикосновение как благословение.
— Эй вы, двое! Что вы задумали?
Летти вздрогнула, напуганная криком. Это была тетушка Эм. Пожилая женщина приближалась к ним по дороге. Лицо ее прикрывала от солнца широкополая шляпа, а на руке раскачивалась пустая корзинка.
Вопрос тетушки Эм, как оказалось, был чисто риторическим. Она и не ждала ответа, но как только поровнялась с ними, поинтересовалась у Летти, как она провела ночь, спросила, завтракала ли она, и с живым интересом без какого-либо намека на навязчивое любопытство пожелала узнать, какие у Летти на сегодня планы. Услышав о намерении поехать в город, она, казалось, совсем не колебалась, разрешая Рэнни отвезти ее туда. Пока Летти будет, занята в городе своими делами, он мог бы сделать для нее две вещи. Ей нужно купить пакетик булавок и получить на почте номер журнала «Деморестс иллюстрейтед манфли». Сейчас, по крайней мере она это слышала, там печатают хорошие статьи по садоводству. Эти редакторы-янки не очень-то понимают в южных садах. Они совсем зациклились на двух цветках, которые тут же вянут на жаре, — тюльпанах и пионах, но в этом номере что-то есть о пушнице, она хотела бы это почитать.
Пока Рэнни запрягал лошадь в коляску, Летти приколола шпилькой маленькую соломенную шляпку с лентой, чуть сдвинула ее вперед на заплетенных волосах, надела перчатки, нашла свой зонтик и поджидала на ступеньках. Они отправились по дороге в направлении Накитоша.
Брат Летти, Генри, до того, как погиб, писал ей прекрасные письма. Он обладал острым умом и живо интересовался местностью, куда его направили служить. Он находил эти края приятными, а их историю, уходящую корнями во французское колониальное прошлое, захватывающей. Он часто писал о желании купить здесь землю и самому стать плантатором, когда служба закончится. Из его писем Летти узнала многое о крае, где он был убит.
Сплендора располагалась в каких-то трех-четырех милях к северу от города Накитош, вблизи еще одного маленького городка, который звался Гранд-Экор. Гранд-Экор, процветающий порт на берегу Ред- Ривера, был сожжен войсками северян под командованием генерала Бэнкса во время злосчастной Ред- Риверской кампании весной 1864 года. Накитош, менее важный для судоходства, уцелел.
Считалось, что слово «Накитош», писал Генри, означало «пожиратели каштанов». Так звалось индейское племя, которое когда-то считало эту территорию своей. Действительно, это было старейшее поселение на приобретенных у французов землях Луизианы. На четыре года старше Нового Орлеана. Город был основан как военный аванпост в 1714 году и предназначался для защиты западной границы колонии Луизиана от испанского вторжения. В то время он располагался на Ред-Ривере. Однако в начале девятнадцатого века река начала менять русло и загнулась петлей на север. Примерно в тридцатимильном рукаве, на котором стоял Накитош, уровень воды постепенно падал. До тех пор, пока не стало очевидным, что река превратилась всего лишь в свой приток, известный теперь как Кейн-Ривер.
Старый город сам по себе был очень живописен. В оштукатуренных стенах домов, широких верандах, закрывавших дома от солнца, в украшениях из кованого чугуна было заметно французское и испанское влияние. Многие дома были окутаны создаваемой прикрытыми ставнями атмосферой таинственности. Здания располагались в тени огромных старых дубов, за многими из них скрывались почти незаметные прохладные садики. Было вполне обычным делом услышать на улицах французскую речь или увидеть газеты, книги, рекламные плакаты на этом языке.
Выложенная брусчаткой и выходящая к водному пути, который когда-то был артерией, поддерживавшей ее жизнь, главная улица называлась Фронт-стрит. Вывески с чужеземно звучавшими именами торговцев отражали историю города. Многие торговые дома были двухэтажными, с выступающими над улицей балконами, которые служили местом отдыха и любования открывавшимися на реку видами для обитателей верхних квартир, а внизу укрывали пешеходов от солнца и дождя. Под защитой балконов разгуливали дамы, всегда парами, как того требовали приличия. Они были одеты в пышные юбки, украшенные модными турнюрами. Обычно в трауре черных, серых или фиолетовых тонов. На руках их были перчатки, а цвет лица они предохраняли от солнца вуалями. Джентльмены шли по делам, одни одетые скромно и с серьезными лицами, на других же были яркие охотничьи куртки в клетку с еще более яркими жилетами. За некоторыми тянулись клубы дыма из зажатых между зубами манильских сигар.
Один пожилой человек привлек внимание Летти. Он был сед, с гладкой белой бородой. Выхаживал он с гордостью и достоинством состоятельного мужчины, хотя сюртук его был поношен, а воротник рубашки истрепан. На лице его было такое отчаяние, что сердце сжималось болью.
Тут и там бегали оборванные дети, вместе и белые и черные. Они сновали между группами чернокожих мужчин, сидевших или лежавших на солнце, хохотавших или. беседовавших на перекрестках, прятались за дородной монашкой, которая спешила по улице с клацающими у пояса четками. Негритянки с белозубыми улыбками на темных лицах несли на головах корзины, окликали друг друга или нараспев предлагали свои товары — пироги с ягодами, запеченные в тесте сосиски, пучки трав, букеты цветов или мешочки со специями.
За зданиями, над верхушками деревьев возвышалась колокольня собора Накитошского прихода — церковь святой Марии. Когда Летти и Рэнсом ехали через город, церковный колокол звонил, разнося звучный, но скорбный перезвон. Колокол возвещал о похоронах. Хоронили, как сказал Рэнни, вольного человека, цветного плантатора из Иль-Бревилля, ниже по реке или где-то там. Его несомненно хоронили на кладбище, хотя он и покончил с собой. Он это сделал от горя, не выдержав ударов судьбы — гибели двоих сыновей на войне и потери состояния. Вдобавок ко всему недавно за неуплату налогов он лишился дома и земель, таких же обширных, как и у любого белого плантатора. Летти хотелось расспросить Рэнни об этом подробнее, но не было времени. Они как раз подъехали к магазину тканей, и он спустился, чтобы помочь ей выбраться из коляски.
Покупки Летти и выполнение поручений тетушки Эм не заняли много времени. Со всем можно было покончить еще быстрее, если бы их с Рэнни не задержали на почте. Человек за окошечком развлекал, очевидно, троих своих друзей рассказом о случившемся утром происшествии.
— Я клянусь, вы ничего страшнее в жизни не видели! Это был «саквояжник»
— Таблички? А что это была за табличка? — Вопрос был задан одним из слушавших, бородатым, скороговоркой говорившим человеком с загрубевшими руками фермера и въевшейся в кожу обуви грязью.
