выйти из затруднительного положения, ответил:
— Я только сейчас узнал, что эта дама известна рядом благодеяний, оказываемых бедным.
— Вот как! Это благородно и прекрасно! Благодарю вас за эти сведения; но вы не отвечаете на вопрос: кто эта дама?
— Иностранка, имя и положение которой я в эту минуту не мргу сообщить, но я поспешу узнать все и доложить вам.
— Странно, — сказала императрица с иронией, и Мопа, готовившийся идти за справками, понял, что это слово означало: для чего же вы префект полиции, если не знаете даже этого.
Евгения заметила, что Наполеон также смотрел на балкон; следовательно, и он был поражен этим прелестным существом, Евгения поняла это, хотя император опять повернулся в ту сторону, где продолжались увеселения.
Беспокойство овладело сердцем императрицы, она должна была удостовериться — черты иностранки более и более будили в ней мучительное воспоминание; она сердилась, что не могла тотчас получить требуемого известия.
Мопа еще не возвращался; Евгения думала, что малейшее желание императрицы должно быть тотчас же исполнено, а между тем ей приходилось ждать! Особа, на которую должен был излиться весь ее гнев, был префект полиции, употреблявший в эту минуту всевозможные усилия, чтобы собрать нужные сведения. Он бросался то туда, то сюда, разослал тайных агентов и так близко принял к сердцу это дело, что его бросило в пот.
В это время Евгения без него получила сведения, которые не оставили в ней более сомнения.
На балконе появились двое мужчин; она взглянула на них — легкая бледность покрыла ее щеки; один из них был высок и плотен, напоминал собою Геркулеса; он подошел ближе, дама повернулась к нему; это был Олимпио — Евгения узнала его, — Олимпио, который сперва поклонился даме, потом поцеловал мальчика; Евгения не сомневалась более, что прекрасная иностранка, которую так восхвалял Мопа, была униженная некогда ею Долорес; позади Олимпио показался маркиз Монтолон; оба они подошли к перилам.
Что случилось, как попала сюда Долорес? Супруга ли она Олимпио? Чей это мальчик?
Все эти вопросы поднялись вдруг в потрясенной душе императрицы, так что она ничего не слышала и не видела, кроме трех лиц, разговаривавших на балконе. Олимпио не глядел на императорский павильон, его глаза были прикованы к Долорес и выражали его бесконечную любовь.
Чувства Евгении пришли в смятение; она не могла объяснить, была ли то проснувшаяся зависть, сила воспоминания или любовь, которую она впервые сознала, достигнув высоты и не имея более желаний? Императорская корона украшала ее чело; она была императрицей французов, все было у ее ног; она была окружена блеском и великолепием; дальше нельзя было идти — она достигла последней цели, доступной желанию человека; неужели в ней было еще желание, еще одно стремление?
Не дьявольское ли наваждение, что в эту минуту она вспомнила тот час, когда Олимпио Агуадо осушал поцелуями слезы на ее щеках? Теперь он перед ней, она видит его мощную фигуру на балконе. Как ничтожна была в сравнении с ним фигура ее супруга! Как величествен Олимпио, какой огонь горит в его глазах, прикованных к Долорес.
Чувство ревности пробудилось в Евгении, и это чувство росло с каждым мгновением; ее мучила мысль, что Долорес, может быть, супруга Олимпио, но потом по ее прекрасному, холодному лицу скользнула торжествующая улыбка, она знала свое могущество и силу своей красоты, сумевшей приковать императора, — не удастся ли ей покорить и этого человека? Не восторжествует ли ее красота над красотой соперницы, — надо разрушить блаженство Долорес и Олимпио, — для нее была невыносима мысль, что они вместе.
Она мало видела и слышала из того, что происходило на празднике; все ее мысли были обращены к Олимпио и Долорес; только их двоих видела она перед собой, все остальные не существовали для нее.
Когда архиепископ прочел молитву, касающуюся этого дня, к Евгении подбежал запыхавшийся Мопа; ему пришлось ждать окончания молитвы, чтобы передать свои сведения.
Тогда Евгения обратилась к нему; она видела, как Мопа старался, чобы его усердие не осталось незамеченным.
— О, дорогой префект, — сказала она, усмехаясь. — Неужели нужно столько труда и времени, чтобы собрать сведения об иностранке? Это по меньшей мере удивительно!
— Прошу прощения, — прошептал Мопа с низким поклоном, . — толпа народа, необыкновенная давка, все соединилось для моей неудачи! Однако мне удалось…
— Вы могли избавить себя от этого труда, префект, я уже все знаю.
— Вашему величеству известно, — проговорил пораженный Мопа, не понимая, кто мог упредить его.
— Это испанка, — сказала Евгения вполголоса.
— Точно так, ваше величество…
— Имя ее сеньора Долорес Кортино.
— Я пристыжен…
— Разве это не так?
Мопа хотел бы провалиться сквозь землю.
— Отель принадлежит сеньоре Долорес…
— Агуадо? — перебила его Евгения с нетерпением.
— Сеньоре Долорес Кортино, как ваше величество изволили сказать.
— Благодарю вас за это известие, — сказала императрица с любезной улыбкой, так как последнее известие, доставленное Мопа, принесло ей некоторое облегчение.
Почти вслед за тем двор оставил Вандомскую площадь.
Народ целый вечер ходил по улицам, песни и радостные крики слышались там, где два года тому назад лилась кровь; перед Тюильри не прекращались приветствия и выражения радости; праздник, учрежденный императором, продолжался далеко за полночь…
VIII. ДЕНЬ СЧАСТЬЯ
Между тем как в этот день незаметно и вдалеке поднималось облачко, предвестник разразившейся вскоре грозы, в доме Долорес царствовало полное счастье, так что казалось, будто окончились благополучно все горести и страдания.
Когда Олимпио и маркиз нашли Долорес в доме Луазона, когда неожиданная радость первого свидания уступила место спокойному блаженству, которое залечило все сердечные раны, Олимпио, прижимая ее к сердцу, шептал ей:
— Теперь для нас нет более разлуки! Теперь прекратятся все наши страдания! Ты моя!
И Долорес плакала от радости; она не могла отвести глаз, в которых блестели слезы, от вернувшегося к ней Олимпио; она испытывала блаженство, находясь в его объятиях после долгой, тяжкой разлуки.
Маркиз стоял в стороне и наслаждался видом влюбленных; быть свидетелем этого счастья было для его души бальзамом, — сам он не мог рассчитывать на подобное блаженство; он чувствовал чистую, бескорыстную радость, видя Олимпио вместе с Долорес. Он им не мешал. Когда же влюбленные обратились к нему, приглашая его принять участие в их радости, он высказал им все, что было у него на душе, и с глубоким сочувствием пожелал, чтобы это счастье было прочным.
В дверях появился Валентино с довольной улыбкой, и Олимпио рассказал Долорес о верном слуге; она припомнила, что именно он приходил в Саутэнд ее спасать.
Валентино было очень лестно, когда прекрасная сеньора протянула ему с ласковыми словами руку; он поблагодарил ее за эту милость и поцеловал ее руку.
Маленький Хуан, не дожидаясь объяснения в этот день, должен был также представиться сеньоре,
