Картина называлась «Ночная игра». Съемки при этом происходили только днем – обычное проявление склонности Тэда к извращению, думал Льюис. Название ему не нравилось – смахивало на какую-то порнографическую дешевку, но Тэд уперся. Когда Льюис стал настаивать, Тэд, хихикнув, сказал, что по-французски это звучит куда лучше.
Раздражало Синклера в течение всех минувших шести недель и то, что он, оплативший половину расходов и обеспечивший бесплатное размещение для всей съемочной группы почти ничего не знал о картине. Вот и последний день съемок, а Льюис так ни в чем и не разобрался. Он стоял на верхней площадке лестницы в палаццо княгини в одной пижаме и пил содовую. Было шесть утра, Синклера мучило сильное похмелье. В просторном мраморном фойе директор картины, француз, распоряжался погрузкой оборудования в грузовики. Вокруг него сновали сотрудники – один француз, один американец, остальные итальянцы, – не столько помогая, сколько мешая. Их многоязычная болтовня и разбудила Льюиса.
Он угрюмо взирал на всю эту суматоху. Тэд и Хелен уже уехали в Трастевере снимать последний эпизод. Льюис никому здесь не был нужен – и так все полтора месяца. Он допил остаток содовой. Откуда-то с кухни донесся отдаленный вой собак. Что ж, на худой конец можно пойти выгулять этих чертовых шавок, хоть какая-то польза.
Все дело в том, подумал Синклер, что Тэд по природе очень скрытен. Вернувшись в комнату, Льюис позвонил, чтобы ему принесли крепкого черного кофе. Да, в работе Тэд доходил в своей скрытности просто до патологии. Он даже не показал сценария, хотя болтал о нем без конца. Каждое утро Тэд приходил на съемки, комкая в руках какие-то листочки, исписанные мелкими каракулями. Шептался о чем-то с актерами, с оператором по свету Виктором, с техперсоналом. Заглядывал в записи, дергал себя за бороду, тер очки, бормотал нечто невнятное себе под нос. Ему не нравилось, что Льюис путается под ногами, а когда тот пытался подслушать профессиональные разговоры, Тэд сразу выходил из себя.
Синклер, конечно, ничего не понимал в киносъемках, но ему казалось, что Тэд нарочно создает вокруг себя атмосферу хаоса. Он без конца менял свой замысел: одному актеру излагал смысл эпизода так, другому этак, переделывал текст. Один раз Льюис наблюдал, как Тэд снял весьма невразумительную сцену, а потом многократно ее продублировал, причем каждый последующий дубль был хуже предыдущего. Тэд никогда не сидел на месте, хотя Льюис представлял себе режиссера непременно на полотняном стульчике и с мегафоном. У Тэда и стульчика никакого не было – он постоянно суетился, протискивал свое толстое тельце между ящиками с аппаратурой, спотыкался о кабель, все время что-то щупал, прилаживал, вертел в руках. Иной раз целый час репетировал, потом еще час водил двух главных актеров по кругу, пока они не превращались в каких-то заводных кукол. Ногу поставить сюда, голову повернуть туда – нет, не туда, а прямо к окну. После реплики Хелен досчитать до пяти и обернуться к камере – вот так. Нет, не под таким углом, а вот так…
Исполнитель главной мужской роли, молодой американец по имени Ллойд Бейкер, подвернулся постановщику где-то в Париже. Тэду приглянулись его брови. Синклер не возражал, так как контракт обошелся дешево. Ллойд не блистал умом и талантом, но какое-никакое образование имел – отучился полгода в актерской школе.
– Но какова мотивация моего поведения? – жалобно взывал он к Тэду, когда тот передвигал его локоть на четверть дюйма в сторону. – Что у меня на лице-то должно отражаться? О чем я в этот момент думаю?
– Да мне плевать, – отвечал Тэд. – Думай о какой-нибудь шлюхе. Или маму вспоминай. Хочешь – представь себя Бингом Кросби, главное, пялься точнехонько на оконную раму.
– Я так не могу. – Смазливое лицо Ллойда обиженно кривилось. – Без мотивации не умею.
– Слушай, – брал его под руку Тэд, – ты про Грету Гарбо слышал?
– Конечно, слышал. Что я, из деревни, что ли?
– Знаешь, как она сделала свою лучшую сцену? Один из величайших эпизодов в истории кинематографа. Самая концовка «Королевы Христины», там еще такой крупный план ее лица… загадочное выражение, непостижимая тайна и все, что хочешь. Ты знаешь, как Мамулян это снял? Что он сказал Грете? «Ни о чем, рештельно ни о чем сейчас не думай, Греточка». Так она сделала… Долгая пауза. Ллойд Бейкер вздыхает.
– О'кей, ясно. Значит, поворачиваюсь к камере и ни о чем не думаю. Ну а какая мотивация-то?
– Господи Иисусе. Ладно, забудь все, что я сказал. Двигайся как хочешь, на окно можешь не смотреть. Давай, поехали.
Сняли. Льюису показалось, что получилось черт-те что, но Тэд коротко объявил: «Снято», – и потом выглядел совершенно довольным.
В тот день Синклер отправился в близлежащий бар в утешение крепко напился. Он решил, что имеются две возможности: или Тэд действительно гений, или он – шут гороховый. Шансы на первое и на второе представлялись Льюису примерно равными.
Конечно, несколько лет спустя, когда Тэд стал самым бойким голливудским товаром и вундеркиндом американского кино, Синклер ни за что не признался бы в своих прежних сомнениях. «Я всегда знал, – с важным видом говорил он. – Никогда не ставил под вопрос его гениальность». Оспорить его было некому – слава Богу, у Синклера хватило ума оставить свои терзания при себе.
Смолчал он по двум причинам, о которых сейчас как раз и размышлял, прихлебывая кофе и оттягивая момент, когда придется признать, что день уже начался: во-первых, он побаивался Тэда, хоть и тщательно это скрывал; во-вторых, окружающие отнюдь не разделяли его сомнений – какую бы чушь режиссер ни нес, Элен прочие актеры внимали ему с истинным благоговением.
Вся съемочная группа Тэда просто боготворила, большинство актеров были французы, он познакомился ними в прошлом году, когда работал ассистентом у молодого режиссера Франсуа Трюффо. Тот фильм, «Четыреста ударов», прогремел на всю Европу Только оператор по свету Виктор был американцем; он учился с Тэдом в киношколе при Калифорнийском университете, и они вместе сделали в Штатах несколько короткометражек. Виктор тоже смотрел на Тэда снизу вверх Группа твердо верила, что постановщик знает свое дело, а поскольку все они были профессионалами с хорошей репутацией. Льюис не мог игнорировать их мнение.
Они казались ему очень нервными, чересчур интеллектуальными и плохо понимающими шутки. Все время трепались о каких-то «черных фильмах» и «мизансценах», часами обсуждали теорию авторского кино, а в перерывах читали журнал «Кайе де синема». Вкусы у них были престранные: они превозносили до небес режиссеров, о которых Льюис либо вовсе слыхом не слыхивал – какого-то Вайду, Франжу, Ренуара, – либо восхищались новичками вроде Годара, Шаброля и Трюффо; на другой день им вдруг взбредало в голову петь гимн американскому кино – детективам, комедиям и вестернам, которые Льюис знал с детства, но ему и в голову не приходило, что можно всерьез обсуждать эту дребедень кадр за кадром и эпизод за эпизодом, как великие произведения искусства. Слушая подобные разговоры, Льюис чувствовал себя идиотом; если обсуждение затягивалось, ему делалось просто тошно.
Он не был интеллектуалом и не доверял этой публике, а в такие моменты вообще переставал понимать, как его занесло в этот сумасшедший дом и что он тут делает. Вот и сейчас, допив кофе и принимая душ, Льюис задавал себе этот вопрос. Ответ, впрочем, был ему отлично известен. Угодил он в эту историю из-за Тэда, а остался до конца из-за Хелен.
Он думал про нее, про очарование и тонкую красоту ее лица. Какой у нее голос – холодный и слегка хрипловатый. Всегда молчалива, спокойна, скромна. Как же возбуждала его эта скромность! Он представлял себе ее тело, которое ни разу не видел обнаженным. Воображение пробуждало желание, и это было естественно, но откуда возникало душевное смятение? Мысли о Хелен будили в Льюисе какие-то смутные, неясные чувства, в которых он никак не мог разобраться.
Пожалуй, ему хотелось быть ее защитником. Поняв это, Льюис встревожился – что-то здесь было не так.
Несколько раз он не мог уснуть по ночам. Тогда он тихонько прокрадывался к двери ее комнаты и, в пижаме или халате, торчал там как последний идиот, не решаясь постучать и не желая возвращаться к себе. Пару раз изнутри донеслись звуки, похожие на плач. Синклер даже попробовал повернуть ручку двери, но она оказалась закрыта. В конце концов всякий раз он на цыпочках удалялся.
Такое малодушное поведение было ему не свойственно; Льюис сам не понимал, что с ним
