об этом?
— Если я пострадал, пусть и другие страдают.
— Ох, Головастик, ты неисправим. Пойми, пока люди не поверят в справедливость, мы ничего не добьемся. И пример в этом должны подать мы с тобой.
— Справедливость хороша, когда десять лепешек делят на десять человек. А если лепешка всего одна, она обязательно достанется самому сильному.
— С тобой сегодня не договоришься… Лучше посоветуй, как мне быть. За что браться в первую очередь? Откуда нам сейчас грозит самая большая опасность?
— Надо непременно отбить Отступников. Еще немного, и они отрежут Ставку от крутопутья.
— Наверное, ты прав. Придется самому заняться этим.
Упреждая коварство Отступников, гвардейская дружина еще в полночь перегородила ветвяк плетеными щитами. Чуть позже сюда же подтянулись несколько наспех доукомплектованных полков из стратегического резерва, созданного по моему прямому указанию три дня назад. Даже эти наиболее боеспособные наши части представляли собой жалкое зрелище. Указ мой, несомненно, дошел до служивых, но возымел прямо противоположное действие: разбежались молодые и проворные, а остались старые и немощные.
Исход предстоящего сражения без труда читался на скорбных физиономиях этих вояк.
На рассвете мы обошли все свое войско — много времени на это не понадобилось. Впереди шагал я, удрученный, как Наполеон перед Ватерлоо, вслед за мной хромающий на правую ногу Головастик (ночью его укусило в пятку какое-то ядовитое насекомое) и вновь назначенный главнокомандующий — пятый за последние тридцать дней. В подобных случаях полагается воодушевить войско зажигательными речами, но где, скажите, найти те слова, которые могут воодушевить на битву стадо овец? Кроме того, сегодня я надеялся закончить дело полюбовно. Два приказных, тщательно вызубривших мои мирные предложения, и приданный им в проводники пленный вражеский сотник еще накануне отправились в лагерь Отступников, и сейчас, сквозь легкий туман, в той стороне можно было различить желтое пятно костра — сигнал о готовности начать переговоры.
— Все же пойдешь? — хмуро спросил Головастик.
Я покопался в памяти, отыскивая подходящую к случаю крылатую фразу, и патетически заявил:
— Жребий брошен!
— Обманут они Тебя! Попомнишь мое слово — обязательно обманут!
— А ты сам как бы поступил?
— Конечно, обманул бы! Глупо упускать то, что само в руки идет.
— Короче, ждите меня до сумерек. Если до этого времени я не вернусь, а Отступники нападут на вас, отходите к крутопутью.
— Если ты не вернешься, то и не командуй заранее. Сами как-нибудь разберемся.
— А ты, я вижу, и рад.
— Чему радоваться. Без тебя меня в единый миг сожрут. Вон тысяцкие стоят, косятся. Я ведь для них, как бельмо на глазу.
— Не бойся. Пока я жив, тебя не тронут. Ты еще сочиняешь песни?
— Да как-то повода все не было… Да и времени.
— Повод, считаю, появился. И временем ты располагаешь. Хочу, чтобы к моему возвращению была готова новая песня. Но только не поминальная. Ну все, до встречи.
Провожаемый тысячами взоров, я пересек пустой, добросовестно вытоптанный в предыдущих сражениях участок земли, перелез через остатки колючей изгороди и двинулся на свет костра, то гаснущего, то разгорающегося вдали.
Искусному ремесленнику, стихийному еретику, а впоследствии — великому философу Лао-Цзы приписывается следующее высказывание: «Слепой знает, что кусок угля черный, а кусок мрамора белый. Но если перед ним положить два этих предмета, он не сможет указать, который из них белый, а который черный». Я думаю, то же самое касается и нравственных категорий. Практически любому нормальному человеку известно, что нужно следовать добру и противиться злу. Такую предпосылку можно считать бесспорной. Но вот как определить, что есть в данный момент добро, а что зло? Тут требуется совсем другое зрение — зрение души. В этом смысле почти все мы слепы. В погоне за добром попадаем в тенета зла. Благими намерениями мостим дорогу в ад. Губим любовью, возвышаем ненавистью. Не щадя жизни, отстаиваем собственное рабство. Проклинаем провидцев и славим лжепророков. Гордимся причастностью к сокровищам премудрости и никогда не следуем ее советам.
Как мне быть, заблудившемуся в чужом мире ничтожному слепцу? На кого уповать, на что надеяться? Где моя путеводная звезда? Как найти эту звезду и как не спутать ее лучи с отблеском геенны огненной?
Разум подсказывает, что единственный источник, из которого я могу черпать свет истины, это моя собственная душа. Иной вопрос — достаточно ли чист и глубок этот источник? А попросту говоря, в свое ли дело я ввязался, по плечу ли мне эта ноша?
То, что возле костра сшивалась целая толпа, сразу не понравилось мне. В моем послании было сказано: встреча должна состояться с глазу на глаз. Еще мне не понравился человек, представлявший как бы центр этой толпы. Был он очень стар, но еще крепок, как мореное дерево. Лицо его, несомненно, хранило отпечаток величия, но это было не величие мудрости, а самомнение фанатика. Его нельзя было убедить или переспорить, все для себя он решил давным-давно — раз и навсегда. Это была та порода людей, которым факты заменяет их собственное представление о том, какими эти факты обязаны быть. Он не был способен к компромиссу и не мог воспринимать ничего нового. Вести с ним мирные переговоры было то же самое, что проповедовать мартышкам учение стоиков. А окончательно меня сразило то, что за спиной старика — бесспорно, главного в этой шайке — маячила поганая рожа Ягана.
— Так это ты объявил себя преемником Тимофея? — без лишних околичностей спросил старик.
— Я и есть преемник Тимофея. Разве ты не видишь? Судя по твоим преклонным годам, ты мог знать его.
— Действительно, я знал его. Людей, вроде меня, уже почти не осталось.
— Здесь я встречал одного. Его зовут Вукан. Мы долго беседовали, и он при свидетелях подтвердил достоверность моих слов.
— Значит, этот лицемер еще жив? — задумчиво сказал старик, как бы не расслышав моих слов. — Хотя ему нет места среди живых… К несчастью, моя рука однажды дрогнула…
— Мне неведомы причины, сделавшие вас врагами, но теперь, когда явился преемник Тимофея, пора прекратить раздоры.
— Единственное, что еще как-то скрашивает мою жизнь, это надежда… — Он заскрежетал зубами. — Это надежда поставить свою ногу на остывающий труп Вукана. — Взгляд старика по-прежнему был устремлен мимо меня в пространство.
— Пришло время забыть старые ссоры, — как можно мягче сказал я. — Многое изменилось с тех пор.
— Ничего не изменилось, — сказал старик так, словно гвоздь забил в гроб. — Зачем ты искал встречи со мной, самозванец?
— В том, что я не самозванец, нетрудно убедиться. Можем побеседовать на Настоящем Языке. Можем обратиться за советом к Письменам.
— Не смей касаться своим лживым языком этих святых понятий. Еще хоть одно слово о Тимофее, Письменах, Настоящем Языке — и ты лишишься головы! Эй, — он обернулся к Ягану, — возьми нож поострее и стань рядом с ним. Понял, что от тебя требуется?
— Понял, — сверля меня взглядом, прорычал Яган. — Понял!
— А теперь говори то, что ты хотел сказать, — это относилось уже ко мне.
— Я пришел с предложениями о мире. Хватит проливать кровь. Хватит вытаптывать плантации.
