внятные слова, а то и целые фразы. Впрочем, сочинительство у богатыря ладилось нешибко. Придумав одну строчку, Добрыня тут же отбрасывал ее, и брался sa другую.
— «Как во славном было городе во Киеве…» Нет, банально, надо что-то посвежее, — рассуждал он вслух. — «Красуйся, Киев-град, и стой неколебимо, как Россия…» Мимо. Никакой России еще и в помине нет. «Киев-град, златые купола! Киев-град, звонят колокола…» Еще хуже. Не дожили мы пока до куполов и колоколов. «Утро красит нежным цветом стены княжьего дворца, просыпаются с рассветом киевляне — голытьба…» Уже лучше, но никто не оценит. «Долбленки, полные сомами, Добрыня в Киев приводил, и все боярыни давали, когда про то он их просил…» Тьфу ты, я же героическую песню взялся сочинять, а не балагурную. Неужели придется возвращаться к первому варианту? Или придумать что-то попроще. На популярный мотивчик. «У князя в гриднице назначена пирушка…»
— Мне записывать? — поинтересовался добросовестный Никон.
— Не надо, — ответил Добрыня. — Героические песни запишут веков этак через восемь и тогда же назовут былинами. А пока их надо наизусть запоминать. Чтобы потом петь в людных местах.
— У меня, боярин, на плечах голова, а не кадушка. Она уже и так разными знаниями переполнена. Я запоминать давно разучился.
— — Понятно. Сочувствую тебе, божий человек. Пьянство и память — две вещи несовместимые. Почти как гений и злодейство.
— Боярин, позволь мне твои песни заучить. — Слуга Тороп, дабы не отведать за дерзость хозяйской плети, предусмотрительно поотстал. — Голова у меня пустая и трезвая. Каждое слово для потомков сберегу.
— Попробуй, — милостиво разрешил Добрыня. — Если получится, будет тебе на старости лет верный кусок хлеба. Ну а сейчас внимайте. Зачин уже готов.
Певец из Добрыни был, конечно же, никакой, зато и слушатели ему достались неизбалованные.
— А вот это ты залгался! — возмутился Сухман. — Мое ремесло — супостатов разить да землю русскую оборонять. Пью я единственно от скуки. И с ног, заметь, никогда не валился. Нечего небылицы плести. Я ведь и разобидеться могу.
— Пойми, это ведь песня, — стал оправдываться Добрыня. — У нее свои законы. Не привравши, песню не сложишь. Тем более что выпивка герою не в укор. Александр Македонский тоже этим грешил. От пьянства, сердешный, и помер. Брось переживать и слушай дальше.
— Я послушаю, так и быть. Но если еще хоть одно обидное слово про меня скажешь, обратно в Киев вернусь, — предупредил Сухман. — Теперь понятно, почему магометане злоречивым пиитам языки обрезают.
— По части обрезания магометане известные искусники. Да только до нас это поветрие пока не дошло. Поэтому я за свой язык не опасаюсь.
Добрыня вновь запел, но слова теперь подбирал более осмотрительно:
— Опять неувязочка получается, — вмешался Сухман. — С каких это пор я в благонравные записался? Благонравными бабы бывают. Или монахи. А я все же воин. Лучше назови меня непобедимым. На худой конец — могучим.
— Не ложится непобедимый в строку. Как ты не понимаешь! — раздосадовался Добрыня.
— А что ложится?
— Козлорогий, косорылый, страховидный, вечно пьяный.
— Тогда пусть благонравный остается, — вынужден был согласиться Сухман. — А я уж постараюсь
