спать, а не лежится. Все мяукают — я гавкаю… Но ты, Сухман Одихмантьевич, моей мечты не касайся. Очень прошу. Вот вернемся в Киев, сам все узнаешь.
— Мне от твоей мечты какая-нибудь выгода намечается?
— Тебе — вряд ли. Зато твоим внукам и правнукам непременно.
— Умник ты, Добрыня, редкий, а пустослов — вообще редчайший. — Сухман разочарованно махнул рукой. — Какие там внуки, коли у меня даже детей нет!
Потом завели разговор о насущных делах, которые надо было улаживать не после возвращения в Киев, а с часу на час.
Тороп, ощущавший себя в компании богатырей чуть ли не ровней, смело предположил, что лагерь печенегов находится где-то рядом, от силы в одном дневном переходе, а иначе почему бы у погибших печенегов отсутствовали даже минимальные запасы харчей. Выехали косоглазые молодцы в степь погулять, косуль пострелять, собирались к обеду вернуться — ан не вышло. Богатырские стрелы все пути- дороги назад отсекли.
— А ты, пожалуй, прав. — Добрыня в знак одобрения похлопал слугу по плечу. — Я и сам чую, что до ханской ставки рукой подать. Самое позднее — завтра утром там будем. Или даже сегодня вечером… Не мешало бы к встрече подготовиться.
— Каким таким манером? — полюбопытствовал Сухман. — Знавал я народы, чьи воины перед битвой брови чернят и щеки румянят, аки девки перед посиделками. Не к этому ли ты нас, боярин, подбиваешь?
— Русский богатырь в излишнем украшательстве не нуждается, хотя рыло умыть кое-кому не помешало бы, — туманно заметил Добрыня. — Да только я про другое… Скучать нам в ставке не дадут. Я все печенежские штучки наперед знаю. Прежде чем серьезные беседы вести, они всякие испытания устроят. Скачки, стрельбу из лука, игру на гуслях, единоборства… Со мной им связываться не с руки. Знают поганые и моего коня, и мой лук, и мою силу. Как бы тебе, Сухман, одному за всех не пришлось отдуваться.
— Ну, напугал! — расхохотался витязь. — Да я любого печенега голыми руками удавлю. Хоть самого хана, хоть ханского гридня, хоть ханшу.
— Не хвались раньше времени. И среди печенегов богатыри попадаются. Быкам шеи сворачивают. Против таких надо не силой, а сноровкой действовать. Проворством брать. Как малая виверица [49] крысу берет.
— Вздор, боярин, говоришь! — отрезал Сухман. — Виверице проворство нужно, не спорю. У нее силенок маловато. А росомаха, ее старшая сестрица, без проворства обходится. Ей главное — супротивника лапами достать.
— Нет, ты не росомаха! Ты баран упрямый! — Обычно сдержанный Добрыня на сей раз вышел из себя. — Словами тебя, видно, не проймешь. Ты только силу понимаешь. Ладно! Что через голову не доходит, через ушибленную задницу дойдет. Будем сейчас с тобой бороться.
— Не опасаешься, что я тебя в землю по пуп загоню? — ухмыльнулся Сухман (чего-чего, а самоуверенности ему было не занимать).
— Как загонишь, так и обратно добудешь, — огрызнулся Добрыня.
Они сняли брони, разоблачились до пояса, выставив напоказ многочисленные шрамы, и подвязались широкими кушаками. Добрыня, как и полагается богатырю, был высок и дороден, но даже против него Сухман смотрелся каменной глыбой. Накатится такая на человека, и от него лишь мокрое место останется. И где только рождаются подобные силачи!
Подзадоривая и вышучивая друг друга, они сошлись прямо среди трав, достигавших рослому человеку до пояса (Торопу, стало быть, до груди). Сухман сразу медведем попер на соперника, желая облапить его и, для начала, хорошенько помять.
Добрыня, не в силах устоять перед таким натиском, попятился назад, а потом вдруг резко, с вывертом, присел, успев захватить чужую ручищу. Сухман по инерции подался вперед, не устоял на ногах и, перевалившись через Добрыню, всей своей тушей рухнул в пышный чертополох. Земля глухо ухнула, словно на нее с разбега бросился резвящийся жеребец.
Некоторое время и незадачливый борец, и зрители молчали, поскольку никто ничего не понял. Добрыня хитровато улыбался, но тоже помалкивал.
— Вот незадача. — молвил Сухман, выбираясь из колючих зарослей. — Оступился. Наверное, ногой в барсучью нору угодил. Повезло тебе, Добрыня Никитич
— Ошибаешься, Сухман Одихмантьевич. То не везение, а сноровка. Люди, в единоборствах ушлые, такую ухватку называют броском через плечо.
— Голову мне не морочь! — Сухман шевельнул могучими лопастями своих мышц. — Давай еще раз сойдемся. Уж теперь-то оплошки не будет.
— Да хоть сто раз! Только боюсь, что степь вокруг вытопчем. Дудакам [50] негде будет гнезда вить.
Сухман вновь ринулся на противника, но уже не как медведь, а как злой печенежский демон Ненгри-хан, имевший якобы пятисаженный рост и по семь пар верхних и нижних конечностей.
Казалось, что Добрыне нет никакого спасения, и сейчас от славного витязя только мешок переломанных костей останется. Однако он опять предательски присел, только не спиной к нападавшему, а боком, вследствие чего Сухман утратил опору и странным образом завис на плечах противника.
— В чертополохе ты уже побывал, — багровея от напряжения, Добрыня выпрямился. — Куда же тебя нынче пристроить? Сам выбирай — в волчец или в репей
Освободиться Сухман не мог, поскольку, подобно легендарному Антею, пребывал во взвешенном состоянии и только зря дрыгал ногами.
— Пусти! — прохрипел он наконец. — Дай на земле утвердиться.
— Я бы тебя отпустил, да опять скажешь, что нечаянно оступился. А эту ухватку, между прочим, мельницей прозывают.
— Сейчас я из тебя не мельницу, а колотушку сделаю, — пообещал Сухман.
— Тогда поваляйся-ка лучше на травке. Авось остынешь, — с этими словами Добрыня сбросил свою ношу туда, где осот был погуще.
Сухман долгое время не показывался спутникам на глаза, отплевываясь и обирая с себя колючки. Добрыня успел и водички испить, и пот утереть, и малую нужду справить. Передохнув немного, он позвал:
— Эй, где ты! Угомонился, или еще хочешь?
— Предупреждали меня люди, чтобы не связывался с чернокнижником. А ты, оказывается, еще и колдун вдобавок. Ну ничего, теперь я ученый. Больше на твои уловки не попадусь… Поберегись! — Сухман восстал из степных трав, словно дьявол из преисподней (если только дьяволы бывают исцарапанными и обзелененными).
На сей раз он действовал куда осмотрительней (наверное, отдых в осоте пошел на пользу). Напролом больше не лез, а, наоборот, тянул Добрыню на себя, предварительно прихватив кушак на его спине.
Добрыня, как ни странно, сопротивляться не стал, привалился к Сухману, словно к милой сударушке, переступив своей ногой через его ногу и, крикнув: «Раз, два, три, задняя подножка!» — нажал плечом. Упали они вместе, но Добрыня оказался сверху да еще нечаянно (а может, и нарочно) угодил противнику локтем в подвздошье.
Из Сухмана вышибло дух, и некоторое время он не мог ни говорить, ни стонать, ни браниться, а только глотал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыбина. На его зенках, видевших много горя- злосчастья, даже навернулись такие несвойственные богатырю слезы.
На ноги он встал совсем другим человеком. Недаром говорят, что ум силу ломит. Диких зверей объезжают, кровожадных тигров укрощают, даже безмозглых змей приручают. Смирился со своей участью и Сухман, уяснивший, наконец, что Добрыню ему никогда не одолеть, ну разве что сонного или пьяного.
— Ладно, твоя взяла, — сказал он, выкатив на голову целую баклагу воды. — Так и быть, обучай меня своим ухваткам… Уж я на печенегах душеньку потом отведу! Уж я-то их, поганых, наизнанку выверну! Посчитаюсь за все прошлые обиды, а особо за коварно убиенного князя Святослава Игоревича!
