— Аргыш.
Это переводилось примерно так: «Собачье ухо». Очередная страшилка для злых духов.
— А кто хан Аргыша?
— Ильдей.
Имя, упомянутое насей раз, было древнее, родовое, утратившее свой конкретный смысл. Отец нынешнего Ильдея тоже звался Ильдеем, как дед и прадед.
— Зачем вы к Днепру идете?
— Засуха поразила наши кочевья, — смиренно ответил печенег. — Стада траву ищут. Мы за стадами идем.
— Стада, стало быть, пасете. Да ведь пастухи одним арканом обходятся. А при тебе и лук, и сабля.
— Места чужие, места опасные…
— Знаешь, что мы сейчас с тобой можем сделать?
— Если бы хотели, давно сделали, — ответил печенег вполне рассудительно. — Знать, нужен я вам для чего-то.
— Угадал, косоглазый. Мы послы от киевского князя Владимира. Проводи нас к своему хану. Только не к Аргышу, а к Ильдею. Жизнь свою сохранишь, а вдобавок горсть золота получишь.
— Отведу, — охотно согласился печенег. — Нам все равно по пути. За жизнь благодарствую, а вот с золотом вы меня морочите.
— С чего ты взял? — удивился Добрыня.
— Всем известно, что ваш князь Владимир казну растерял и без единой монетки остался.
— Зачем же вы тогда в набег на Киев идете?
— Потому и идем. Нет золота — нет доброй дружины. Нет дружины — отпора не будет. А золото ваше нам ни к чему. Что на него в степи купишь? Мы ваших коней возьмем, ваш скот, ваши пожитки, ваших девок. В степи зимой все пригодится.
— Возьмешь, если до Киева доберешься. А пока задаток получи! — Сухман огрел печенега плетью, но только слегка, потому что случалось ему этаким манером даже лошадиные шкуры портить…
Лагерь хана Ильдея представлял собой целый город, перемещавшийся на запад со скоростью пятидесяти верст в день.
Центр его составляли возки-кибитки с войлочным верхом, а околицу — простенькие шалашики из кошмы и невыделанных шкур. Кроме людей, кочующий город населяли лошади, собаки, ловчие кречеты и блохи. Овцы были представлены только в освежеванном виде.
Запах кизячьих костров, жареного мяса и кислых овчин разносился ветром далеко по степи, даже дальше, чем рев верблюдов и конское ржание.
Послов в лагерь не пустили, велев оставаться на том самом месте, где они встретились с печенежской конной стражей, но при этом не разоружили, не лишили коней, и даже злым словом не обозвали.
Печенеги были, конечно, дикарями, но неписаные степные законы чтили свято, в особенности те, что защищали послов и вообще всяких переговорщиков. Любой, проливший их кровь, покрывал себя несмываемым позором. Зато обмануть посла враждебной стороны считалось чуть ли не доблестью.
Длительность срока, который Добрыня и Сухман должны были провести в ожидании аудиенции, определялась степенью уважения к их номинальному сюзерену князю Владимиру. Иногда послов принимали тотчас, иногда заставляли ждать неделями. Впрочем, в условиях военного похода все сроки обычно сокращались.
Тихий светлый вечер тянулся нестерпимо медленно, и Добрыня продолжил сочинение героической песни, которая спустя много веков должна была превратиться в былину, утеряв при этом и мотив, и размер, и рифму, да и сам смысл.
Превратности пути, схватку с печенегами и единоборство с Сухманом он опустил ради краткости (все равно потом певцы-сказители добавят от себя массу ненужных подробностей), а перешел непосредственно к описанию текущего момента.
Получилось вот что:
— А что нас в шатре ждет, ты наперед предречь не можешь? — поинтересовался Сухман.
— Покуда не могу. Хотя несколько разноречивых куплетов уже заготовлено. После встречи с Ильдеем выберу какой-нибудь самый подходящий… А как твоя память, Тороп? Часом не подводит?
— Все тютелька в тютельку помню. Кое-что могу и от себя добавить, — скромно признался Тороп.
— Этого я и опасался, — с досадой молвил Добрыня. — Как раз отсебятина в таких делах и недопустима. Представляешь, что будет, если каждый переписчик начнет произвольно править Святое Писание?
— Прости, боярин. Случайно вышло. В твою песню мои слова не попадут, животом клянусь.
— Тогда спой. Вижу, что невтерпеж тебе.
— Только наперед прошу не обижаться. Злого умысла не имел, так уж слова сложились, — откашлявшись, как заправский певец, Тороп затянул порочным тенорком:
Добрыня это творение, конечно же, отверг. Причем судил весьма строго и нелицеприятно:
— Ни в склад, ни в лад. Неча вороне с соловьями тягаться. А за недозволенное стихоплетство получишь дюжину плетей. Напомнишь мне, когда в Киев вернемся.
— Горька доля подневольного человека, — пригорюнился Тороп. — И слово лишнее не молвишь, и песню душевную не споешь…
Беседу слуги и господина прервал крик черноризца Никона, выставленного в дозор:
— Скачут, скачут! К нам печенеги скачут!
Действительно, со стороны лагери приближался отряд богато разодетых стражников, каждый из которых сжимал в свободной руке развевающийся бунчук.
— С почетом едут. Словно на свадьбу вырядились, — заметил Сухман. — А уж сколько конских хвостов над ними реет, просто загляденье…
