После краткой передышки взялись за обучение, которое Добрыня, оговариваясь, иногда называл чудным словечком «тренировка». Сначала он в замедленном темпе показывал какой-либо бросок или подножку, а потом заставлял Сухмана повторить.
Печально, но ученик из витязя оказался никудышный. Все, кажется, было у человека — и сила, и резкость, и кураж, а вот самые простейшие приемчики почему то не давались. Толкал не туда, тянул не так, спотыкался на каждом шагу, путался в собственных ногах и руках, все указания выполнял наоборот — и вообще гробил главным образом себя, а не соперника. Проще, наверное, было медведя обучить «камаринской», чем Сухмана — обыкновенной боковой подсечке.
Убедившись в тщетности своих стараний, Добрыня в конце концов капитулировал.
— Нет, братец, как видно, ничего у нас с тобой не получится. Верно подмечено: тупо скованное не наточишь, а глупо рожденное не научишь. Отсутствуют у те5я способности. Замедленный ты какой-то, и члены между собой не согласуются. Во всяком случае, за один день борцовским хитростям не обучишься. Уж лучше дави печенегов руками. Вернее будет.
— Боярин, позволь мне себя испытать, — попросил вдруг Тороп. — Ты не смотри, что я такой ледащий. Это от недокорма, а кость у меня широкая. С пеленок к потасовкам страсть питаю. Подножку я и прежде знал. Мельницу запомнил. Да и тот бросок могу повторить, которым ты Сухмана Одихмантьевича кувыркаться заставил. Псарем я тебе угодил, татем тоже, авось и борцом сгожусь.
— Ты про татя лучше бы помалкивал. — Добрыня понизил голос. — А не то в яму, где казна схоронена, вечным сторожем ляжешь.
— Да я так… к слову, — сконфузился Тороп. — Постороннему человеку про наши тайны не догадаться…
— Ладно, забудем… Ты для начала с Никоном силой померяйся. Святые угодники не только постом и молитвой прославились, но и змееборством.
— Свят, свят, свят! — Осеняя себя крестным знамением, черноризец отбежал в сторону. — Не пристало рабам божьим во всяких бесовских игрищах участвовать, особливо в борцовских состязаниях. Их еще святитель Афанасий Александрийский проклял.
— С Афанасием Александрийским не поспоришь. -Добрыня напустил на лицо постное выражение. — Патриарх известный… Кого же тебе, Тороп, в противоборцы определить? От Сухмана сейчас проку никакого, ему бы хоть к завтрашнему дню оклематься. Придется мне самому с тобой малость повозиться. Не боишься?
— Бойся не бойся, а конец один. Только ты, боярин, меня до смерти не убивай. Нельзя в такой глуши без слуги обходиться.
Тороп был жилист, увертлив, цепок, технику борьбы схватывал на лету, но для Добрыни, поднаторевшего во всех видах единоборств, когда-либо существовавших на свете, серьезным соперником, конечно же, не являлся.
Тем не менее схватка, которую Добрыня вел вполсилы, проходила с переменным успехом. По ходу ее богатырь поучал слугу:
— В борьбе надо не только руками-ногами действовать, но и головой. Главное, чувствам волю не давай, это тебе не пирушка и не брачное ложе. Себе оплошек не позволяй, а чужие подмечай. Используй во благо не только свои преимущества, но и недостатки. Против дылды сподручней применять броски корпусом и вход в ноги, а против коротыша — подножки и подсечки. Если борешься не шутейно, а насмерть, коварных средств не чурайся. Я тебе потом кое-что из этого покажу… Человеческая плоть слаба, ее не то что мечом, а одним — единственным перстом уязвить можно. — Он легонько ткнул ученика указательным пальцем в основание шеи, туда, где сходятся ключицы.
Тороп сразу же зашелся судорожным кашлем.
— Это дыхательная жила, — пояснил Добрыня. — А здесь чревное сплетение. — Последовал новый тычок, на сей раз под ребра, что окончательно добило Торопа.
— Погоди, боярин… В глазах потемнело. — просипел он, нетвердым шагом отступая назад. — Воздуха не хватает…
— Изнемог? Что так быстро?
— Дыхало заняло… А ведь прежде случалось мне вместо клячи в воз запрягаться.
— В борьбе и не такое бывает. Будь доволен, что в причинное место не получил. Тоже славный ударчик. И напоследок самый главный совет. Никогда не тщись подкарячить соперника одной силой. Ты лучше свою силу с его складывай. Он вперед прет — ты его по ходу еще сильнее подтолкни, только ножку или бедро подставь. Ежели назад тянет, удвой его усилия, но опять же про ножку не забудь.
— Наука простая, — молвил Тороп, держась от Добрыни на приличном расстоянии. — Почему же раньше никто до этого не додумался? Разве мало всяких хитрецов и умельцев в чужедальних странах?
— Додумались кое-где. И довольно давно. Это сейчас наш Никон борьбы аки блудницы чурается, а предки его, древние эллины, весьма ловкими борцами слыли. Хотя состязались только ради потехи да укрепления тела. А серьезную борьбу, смерть сулящую, способен вымыслить только народ, по какой-либо причине лишенный сручного оружия. 3ачем свею, фрягу, дану или тому же нашенскому Сухману в борьбе совершенствоваться, если он с головы до ног в брони одет и вооружен до зубов. Как ни ловок рукопашный боец, а меч или шестопер все одно ловчее. Еще неизвестно, кто бы из нас двоих взял верх, будь у тебя при себе самый простенький ножик.
— Ножик-то у меня как раз имеется. — Тороп потянулся к голенищу щегольского козлового сапожка, снятого с предводителя убиенных печенегов. — Но я про него как-то забыл…
— А если бы вспомнил? Неужели подрезал бы меня?
— В запале мог бы. Особливо по пьянке, — честно признался Тороп. — Я, чай, русский человек. Сначала зарежу кого-нибудь по пустячному поводу, а потом каждодневно убиваться буду, пока руки на себя не наложу. Натура таковская, ничего не поделаешь.
— Занятный ты малый, Тороп. Кем только я тебя не знавал. И пьяницей, и нищебродом, и псарем, и верным слугой, и даже борцом. А ты, оказывается, еще и мыслитель. Только хорошо ли это?
— Крестить его надобно безотлагательно, а потом в Афонский монастырь на послушание отправить. Посты и молитвы всю дурь выгонят, — посоветовал Никон. — А иначе пропадет. Не от скудости души, а от ее избытка. Да и не он один. Весь ваш народ может пропасть. Недаром говорил Спаситель: блаженны нищие духом, ибо им откроется Царствие Небесное. Буйной реке плотины и береговые валы нужны, иначе она не только все вокруг затопит, но и сама в болотах и зыбучих песках иссякнет. Истинная вера будет вам защитой не только от чужаков, но и от самих себя.
— Как раз за это, божий человек, я и радею, — сказал Добрыня. — Будем уповать, что успех наш не за горами… А сейчас пора в путь-дороженьку собираться. Что-то засиделись мы здесь. И к тому же зазря…
Хотя и говорят, что степь, как море, шляхов не кажет, но опытный глаз всегда отличит нетронутую траву от той, которую спозаранку помяли-потоптали копыта горячих коней. Особенно это заметно осенью, когда степное былье подсыхает на корню, теряя прежнюю гибкость и силу.
Именно по такому следу, издревле именуемому «сакмой», и двигалось сейчас киевское посольство.
Довольно скоро они достигли одинокого печенега, согбенного под тяжестью сбруи, снятой с павшего коня. К молодецкой ватаге, напоровшейся утром на богатырей, он, судя по всему, никакого отношения не имел — и одет был несколько иначе, и годами сильно отличался, и вообще больше походил на пастуха, нежели на воина.
Завидев настигавших его чужеземцев, печенег остановился. Убегать в его положении было бессмысленно. Отбиваться — еще бессмысленней. Оставалось положиться на милость судьбы и угодливо улыбаться.
— Ты кто? — тесня его конем, осведомился Добрыня (по-печенежски, естественно).
— Темекей, — ответил пеший степняк, что в дословном переводе означало «падать».
— Кто же тебя таким дурным имечком наградил?
— Родной отец. Только это имя хорошее. Ребенка с таким именем злые духи не украдут.
— Кто хан твой?
