В ансамбле монастыря главенствовали белые и золотистые тона. Чёрными были только рясы монахов да стал воронья, кружившие над вычурными византийскими куполами.
Цимбаларь, прежде искренне сочувствовавший церкви, как во все времена на Руси было принято сочувствовать оболганным и гонимым, теперь относился к ней с прохладцей. Ему в равной степени претили и разбитные попы, готовые за соответствующую мзду освятить всё, что угодно, включая стриптиз-клубы, и новоявленные прихожане, не умевшие даже толком креститься, но уже зарезервировавшие для себя самые почётные места вблизи алтаря.
В понимании Цимбаларя дела мирские и дела церковные не должны были нигде соприкасаться, а православным иерархам не следовало вдаваться в проблемы, находящиеся в компетенции светской власти. Тот, кто изначально заключил договор с богом, не нуждается в каких-либо иных прерогативах.
Кроме того, он давно убедился, что даже самая фанатичная вера ещё не гарантирует человеческую порядочность, а приличные люди встречаются и среди атеистов. В плане историческом бунтарь Кропоткин был гораздо ближе ему, чем святоша Победоносцев. Впрочем, протопопа Аввакума Цимбаларь весьма уважал и даже ставил его стойкость в пример сослуживцам.
Часть монастырской территории была по-прежнему открыта для посещения, но стоило только Цимбаларю сунуться к воротам, прорезанным в глухой кирпичной стене, за которой, собственно говоря, и проходила жизнь иноков, как дорогу ему преградили двое черноризцев, больше похожих на ряженых театральных статистов, чем на слуг божьих.
— Мирянам сюда входить не полагается, — с поклоном произнёс один из них, курносый, словно мопс.
— Какой же я мирянин! — предъявив удостоверение, ухмыльнулся Цимбаларь. — Я посланец самой преисподней.
— Бензином и табаком от вас действительно попахивает, а вот зловония серы почему-то не ощущается, — осклабился другой черноризец, чьи проколотые уши выдавали бывшего пижона.
Курносый, суровым взглядом осадив своего чересчур дурашливого напарника, сказал:
— Власть мирская, даже осенённая державным орлом, не простирается дальше этого предела. — Он указал на стену. — Сюда вы можете войти только с позволения патриаршей канцелярии.
— Да не лезу я на вашу территорию, — сделав шаг назад, примирительным тоном произнёс Цимбаларь.
— Если только он сам согласится на это, — ответил курносый.
— Согласится, согласится, — заверил его Цимбаларь. — Скажите, что я прибыл за благословением.
— Тоща сообщите, который из братьев вам нужен?
— Вертипорох Станислав Несторович.
— Свои фамилии братья оставили в миру. И никаких Станиславов здесь отродясь не было. Это языческое имя.
— Одну минутку! — Еле сдерживаясь, чтобы не чертыхнуться, он набрал на мобильнике Людочкин номер.
Черноризцы, добровольно отказавшиеся от многих благ цивилизации, с интересом наблюдали за ним. Ожидание затягивалось, и, когда девушка наконец ответила, он еле узнал её голос.
— Ты спала? — поинтересовался Цимбаларь.
— А как ты думаешь? Имею я право отдохнуть после бессонной ночи?
— Тогда прости, что разбудил. Но ты мне утром устроила точно такой же фокус. Так что мы в расчёте... Я, между прочим, звоню из монастыря. Говорят, что никакого Станислава Вертипороха здесь нет.
— Ох, я совсем забыла тебе сказать, что сейчас его зовут братом Симеоном, — спохватилась Людочка.
— Симеонов у нас сколько душе угодно, — сказал курносый, слышавший весь этот разговор. — Какой именно вам нужен?
— Пожилой, лет восьмидесяти. Украинец.
— Тогда всё ясно. Ступай за Симеоном, который состоит экономом при трапезной. — Курносый кивком отослал напарника.
Когда тот удалился, Цимбаларь самым задушевным тоном предложил закурить.
— Я дал зарок воздерживаться от мирских соблазнов. — Курносый перекрестился.
— Тяжелая у монахов доля, — посочувствовал Цимбаларь.
— Я не монах, а послушник, — пояснил курносый. — Ещё только готовлюсь к постригу.
— Если не секрет, как тебя сюда занесло? — Цимбаларь перешёл на шёпот.
— Выхода другого не было, — глядя в пространство, ответил курносый. — Или в петлю, или в монастырь.
— Кто меня спрашивает? — Увлечённый разговором с курносым послушником, Цимбаларь не заметил, как к ним приблизился высокий сухощавый старик, одетый в добротную шерстяную рясу.
— Прошу прощения за беспокойство. — Цимбаларь, помятуя наставления Людочки, старался вести себя максимально корректным образом. — Но интересы государственной службы заставляют меня обратиться к вам по одному весьма конфиденциальному делу.
— Пожалуйста, — кивнул Станислав Вертипорох, он же брат Симеон. — Как сказано в Писании: богу богово, а кесарю кесарево. При всём своём желании мы не можем целиком обособиться от мира. Кроме того, служение Господу не освобождает монахов от гражданского долга.
— Замечательно сказано... — Цимбаларь замялся, не зная, как назвать Вертипороха: мирским или церковным именем.
В едва только начавшейся беседе наступила неловкая пауза, но старый монах сам пришёл на помощь гостю.
— Если предмет нашего общения не должен касаться чужих ушей, будет лучше, если мы прогуляемся вот по этой дорожке. — Он указал на липовую аллею, уходившую в сторону от монастырских стен.
Когда они вступили под сень деревьев, уже тронутых желтизной осени, Цимбаларь отпустил неуклюжий комплимент:
— Для своих лет вы выглядите просто замечательно.
— Монастырский быт идёт мне на пользу. Посты, молитвы, посильный труд... — ответил Вертипорох, в правильной русской речи которого временами проскальзывал мягкий украинский акцент. — Это как в тюрьме: если выдержал первые год-два, жизнь постепенно наладится... Хотя и совсем другая жизнь.
— Чем же вас не устраивало прежнее существование? — осторожно поинтересовался Цимбаларь.
— Когда доживёте до моих лет, может быть, и поймёте... Любого человека, подводящего итоги земного бытия, поневоле начинает беспокоить совесть. Тем более если на это есть веские причины. Монастырь — единственное место, где больную совесть можно хоть как-то утишить. Здесь каждый носит свой грех, словно тяжкое ярмо.
— Разве можно прожить жизнь, ни разу не согрешив?
— Грех греху рознь... На мою долю, к несчастью, выпали самые чёрные. Впрочем, винить за это можно только самого себя. — Повернувшись лицом к церковным куполам, вздымавшимся над монастырскими стенами, Вертипорох отвесил несколько земных поклонов. — Сразу после войны мне довелось служить в комендатуре Московского военного округа, где я и притерпелся к чужому горю... Старость обременена недугами и запоздалой мудростью, а молодость — беспечностью, легковерием и душевной слепотой... Потом меня переманили в кадры госбезопасности. На Львовщине, Тернополыцине, в Закарпатье и Волыни активно действовали националистически настроенные повстанцы, так называемые оуновцы. Гэбэшникам позарез нужны были надёжные люди, в совершенстве владевшие украинским языком, желательно, его западным диалектом. А я вырос на Ровенщине и мог запросто калякать не только по-
