— Да, на Софью Валериановну это совсем не похоже, — согласился Кондаков. — У неё нос как вороний клюв, а глаза как бельма. Тем более возраст... Ну что же, твоя мысль нам понятна. Последние стихи Уздечкина посвящались не жене, а какой-то другой Софье, с которой он завёл шуры-муры. И что из этого следует? Только то, что поэтам свойственно увлекаться женской красотой.
Цимбаларь тоном знатока добавил:
— Например, Александра Блока вдохновляли исключительно дорогие проститутки, к которым он всю жизнь испытывал непреодолимую тягу. Они у него и «Прекрасные дамы», и «Незнакомки». А свою жену он разлюбил на следующий день после свадьбы. Но для поклонников поэзии Блока эти факты малоинтересны.
— У Блока на закате жизни даже приличных штанов не было, — не унималась Людочка. — А Уздечкин обладал чудодейственной реликвией, ценность которой прекрасно понимал. Вы про это не забывайте! Цитирую стихотворение «Прощание».
Мужчины, окончательно сраженные этими рифмованными доводами, переглянулись.
— Стихотворение посвящено Сонечке? — уточнил Кондаков.
— Вот именно! — с победным видом ответила Людочка.
— Как же мы всё это раньше проморгали? — Цимбаларь почесал за ухом.
— А не надо было над чужими стихами издеваться! — Людочка торжествовала. — Это, между нами говоря, тоже документ. Более того, улика.
— Неужели Софья Валериановна так ничего и не заподозрила? — удивился Кондаков. — Стихи-то выдавали Уздечкина с головой.
— Вряд ли она читала их, — ответила Людочка. — Наталья Гончарова, например, была абсолютно равнодушна к творчеству своего гениального мужа.
— В отличие от сестры Сашеньки, которая любила своего свояка и как поэта, и как мужчину, — заметил Цимбаларь. — Я вот о чем думаю: как понимать стихотворную строчку: «Ты однажды впорхнула птичкой...»
— Если это не поэтическая метафора, то его Сонечка, скажем, могла танцевать на сцене. Прыг-скок, прыг-скок... — такое предположение высказал Кондаков.
— Или выламываться в стриптизе, — добавил Ваня. — Уж там действительно порхают. Правда, чаще всего вверх ногами.
— Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов гимнасток и прочих спортсменок, — сказала Людочка. — Чтобы выяснить пристрастия Уздечкина, надо сначала изучить его образ жизни. Бывал ли он в театре, посещал ли спортивные состязания.
— Каждый нормальный москвич хоть раз в год да побывает в театре, — оживился Кондаков, по- видимому, вспомнивший что-то своё. — Меня пару месяцев назад тоже затащили в оперу. Скукотища! Два часа подряд одни арии, причем не по-русски. Балет в этом смысле куда занимательней. Короче, заснул я во втором отделении и благополучно проспал до самого конца...
— Ближе к теме нельзя? — поинтересовался Цимбаларь.
— Можно, можно, — спохватился Кондаков. — Я одного боюсь — как бы эта любовь не оказалась платонической. Типа того, как у Данте с Беатриче. Или у девы Марии с Иосифом Обручником.
— Нет, какой-то интим у них, скорее всего, был, — возразил Цимбаларь. — Вспомни стихи Уздечкина: «Мне юная красавица дана...» А слова «дать», «дана» и «отдаться» — близкие по смыслу. Все они, грубо говоря, подразумевают совокупление. Тем более, зачем бы Уздечкину дарить бетил малознакомой девушке, пусть даже и курносой?
— По-моему, платонической любви теперь вообще не существует, — печально вздохнула Людочка.
— Ещё как существует! — хором воскликнули мужчины. — Мы все тебя любим исключительно платонической любовью.
— Это потому, что я не позволяю вам ничего лишнего. — Она снова вздохнула.
В дверях появилась медсестра со шприцем, та самая, что недавно выставила припозднившихся посетителей из палаты. Кондаков, держась за резинку пижамных штанов, заторопил друзей:
— Ну ладно, чего нам на ночь глядя дебатировать! Будем расходиться. А завтра вплотную беритесь за эту Сонечку. Приметы её известны, возраст тоже. Да и бетил, без сомнения, оставил какой-то след в её биографии.
Глава 11
«КАРЕОКАЯ И КУРНОСАЯ...»
Поиск неведомой Сонечки был начат рано утром сразу по трём направлениям. Ваня опять рыскал вокруг дома Уздечкиных, расспрашивая стариков и старушек, а также деклассированных граждан, помнивших вечно хмельного, но всегда приветливого поэта. Цимбаларь теребил его знакомых по телефону. Людочка наводила справки в Интернете, примеряя к добытому из стихов образу всех более или менее известных Сонечек.
К середине дня стало ясно, что Уздечкин был в общем-то неплохим конспиратором — сказывалась, наверное, долгая и плодотворная служба на гарнизонной гауптвахте. Лишь одна-единственная старушка вспомнила, что как-то раз видела девушку (по её образному выражению — «сикуху»), сидевшую в такси, которое доставило подвыпившего поэта домой. Но ни о приметах девушки, ни о номере такси она не могла сказать ничего определенного.
Бомжи и бомжихи старшего поколения, коим посчастливилось посещать те самые питейные заведения, где Уздечкин частенько топил в рюмке тоску, характеризовали его моральный облик в самой превосходной степени. Он считался верным супругом уже хотя бы потому, что, по меткому выражению одного люмпика, «рождённый пить блудить не будет».
Бывшие коллеги по перу, а также литературоведы и работники издательств, уцелевшие в губительных передрягах, неизбежно сопровождающих любой социальный катаклизм, без стеснения называли Уздечкина и графоманом, и стихоплётом, и подкаблучником, но ни разу не упрекнули его в прелюбодеянии.
Оказалось, что Уздечкин частенько посещал театры, отдавая предпочтение Большому, заглядывал в оперетту, однако к спорту относился равнодушно, пренебрегая даже фигурным катанием и хоккеем, от которых в то время тащилась почти вся страна.
Когда речь заходила о пресловутых посвящениях, знатоки поэзии дружно относили их на счёт Софьи Валериановны. Ни о какой девушке, якобы вдохновлявшей Уздечкина, никто из них и слыхом не слыхивал.
Ничего не добилась и Людочка. Все Сонечки подходящего возраста, а главное, с удавшейся судьбой в имеющиеся параметры не укладывались. Если в своё время они танцевали на сцене, то где-нибудь в Перми или Новосибирске, если взлетали над гимнастическими помостами, то не имели вздёрнутого носика
