сразу превратился в затрапезный, изношенный бюстгальтер. — Одно время считалась квартирой образцового порядка. Даже соответствующий знак на дверях имела. И вот что я однажды достал из унитаза. Как видите, лифчик. Примерно шестого размера. Каждая чашечка, как моя кепка. А законная супруга хозяина носила в лучшем случае второй номер. И то со вкладышами.
— Надеюсь, вы не предъявили ей эту загадочную находку?
— Конечно, нет! Если муж с женой ссорятся, мне это потом боком вылазит. И сантехнику крушат, и в унитаз чего ни попадя запихивают… Как пример, могу привести пятьдесят вторую квартиру.
Теперь дядя Яша продемонстрировал ситцевое платьице, севшее до такой степени, что нельзя было даже понять — взрослое оно или детское. На груди имелось несколько ровных, коротких разрезов, вокруг которых ткань выглядела более темной.
— Не иначе, как ножиком пырнули, — приглядевшись повнимательней, констатировал Кондаков.
— И я так думаю. Да только ничего не докажешь. Хозяева квартиры перед этим съехали. Как говорится, ищи ветра в поле.
— Криминальный был у вас домишко.
— Да я бы не сказал. Вполне обыкновенный. Другие сантехники и не такое находили. Вот этот экспонат мне один дружок для коллекции презентовал, — дядя Яша открыл коробку, в которой лежал плотный ком линялой бумаги.
— Кроме подтирки, ничего не вижу, — поморщился Кондаков.
— Только мне и не хватало подтирку собирать! — обиделся дядя Яша, отчего его глаза окончательно разъехались в разные стороны. — Этим добром все стояки были забиты. Газетная бумага — это ведь не пипифакс. Ею патроны пыжевать, а не задницы подтирать, прости господи!.. Но тут совсем другой коленкор.
Он осторожно, ногтем отогнул уголок бумажки и на Кондакова глянул поблекший профиль Ленина.
— Денежки! — удивился тот.
— Ага, — кивнул дядя Яша. — Сотенные бумажки. Но все номера одинаковые. Фальшивки, стало быть.
— Грубая работа, — подтвердил Кондаков. — Клише, наверное, сапожным ножом резали…
— А вы сомневались, — дядя Яша удовлетворённо осклабился, причём смотрел он не на собеседника, а на кончик собственного носа. — Тут такие вещички хранятся, что волосы дыбом встают.
— Надеюсь, скелет вы мне не предъявите, — пошутил Кондаков.
— Почему бы и нет! Если надо, и скелет найдётся. Только не человеческий, а кошачий, — дядя Яша открыл другую коробку, доверху наполненную хрупкими, тонкими косточками.
— Неужели хозяева котёнка в унитаз засунули! — поразился Кондаков.
— Насчёт хозяев ничего плохого сказать не могу, но детки у них были настоящие садисты. Однажды цветочный горшок с балкона сбросили. Прямо своей училке на голову. Хорошо ещё, что балкон на втором этаже был. Ушибами, бедняжка, отделалась.
— И где же эти садисты сейчас?
— Выросли. Один, говорят, во Французский иностранный легион подался, а второй в вашей системе служит. Инспектором по делам несовершеннолетних.
— Значит, туда им и дорога. — Кондаков повернулся к стеллажам спиной, давая понять, что разговор подходит к концу. — Короче, вы меня почти убедили. Вне всякого сомнения, музей унитазных находок нужен. Но обязательно с подробными пояснениями к каждому отдельному экспонату… К сожалению, недостаток времени не позволяет мне продолжить осмотр этой весьма поучительной экспозиции. Давайте лучше проверим, есть ли здесь что-нибудь, относящееся к сто шестой квартире.
— Кажись, есть, — дядя Яша снял с полки пластиковый пакет, на котором красовалась эмблема московской олимпиады 80-го года. — Хотя и не густо.
Это опять была бумага, скомканная и выцветшая, но с официальным гербом и синим пятном печати. Словом, какой-то документ. К бумаге намертво присохла шелуха семечек.
— Я своих экспонатов не реставрирую и не очищаю, — пояснил дядя Яша. — Для сохранения, так сказать, исторической достоверности.
— Это ощущается, — понюхав находку, Кондаков невольно скосорылился.
При помощи расчёски и перочинного ножа он стал осторожно разворачивать комок, состоявший, как выяснилось, вовсе не из бумаги, а из картона.
— «Свидетельство о заключении брака», — не без труда разобрал Кондаков. — Гражданин Бурак Ру…дольф…» Дальше как сорока набродила. «И гражданке Ше…» То ли Шелех, то ли Шемет. Расплылись буковки…
— Шелест, — глядя через его плечо, подсказал дядя Яша. — Виктория Андреевна. Точно! Ту девицу, что в сто шестой жила, Викой звали. Теперь вспомнил. И ещё тут мелким шрифтом написано, что после заключения брака жена сохранила прежнюю фамилию… Разошлись, значит, голубки. Сидела она после этого в туалете, горючие слёзы лила и семечки кушала. А потом в сердцах свидетельство о браке в унитаз засунула… Разве в ЗАГСе про это нельзя было узнать?
— Было бы можно — узнали. Дело в том, что Рудольф Павлович Бурак до восемьдесят пятого года официально считался холостяком. Видимо, готовясь к эмиграции, он заранее навёл в своих документах полный ажур.
— Вот те на! — удивился дядя Яша. — Свалил-таки за бугор! А ведь на идейного был похож. Водку не пил. В праздники красный бант на себя цеплял. С дружинниками шлялся.
— Маскировался, наверное, — сказал Кондаков. — А куда денешься? Уехал он, кстати говоря, по уму. Здесь ему всё равно жизни не было.
— Что так? Земля пятки жгла?
— Нет, пятки у него не пострадали. Зато с головой проблемы. Можно сказать, улетучилась голова.
Шелестов в Москве проживало столько, что хватило бы на целое землячество. Викторий Андреевен среди них оказалось целых трое. Но все не те.
Впрочем, вскоре отыскалась и нужная. Правда, среди умерших. К счастью, её дочь, тоже Виктория, но уже Рудольфовна, ставшая недавно круглой сиротой, была жива-здорова и, согласно прописке, обитала на Краснопресненской набережной.
Туда Кондаков и направил свои стопы.
Девушка (а как ещё назвать особу тридцати лет от роду?) могла задержаться на работе, завернуть к подруге, заскочить в парикмахерскую, отправиться на свидание, уехать в отпуск, лечь в больницу или отлучиться по какой-нибудь иной надобности, однако, паче чаяния, она оказалась дома, что для Кондакова, на старости лет ставшего суеверным, значило очень многое. С первой попытки — и сразу в цель!
Предварительное знакомство состоялось через приоткрытую дверь, удерживаемую металлической цепочкой, и лишь после этого Кондаков был допущен в квартиру. Цель своего визита он охарактеризовал довольно туманно: «Надо бы выяснить кое-какие обстоятельства равно прошедших лет».
Если покойная Виктория Андреевна хотя бы немного походила на свою дочку, то Рудольфу Бураку, можно сказать, крупно повезло. С внешностью у девушки было всё в порядке — милое личико, ясные глаза, точёная фигурка, русые волосы. Открытым оставался только вопрос о наличии счастья, поскольку старшая Виктория дружбу с оным никогда не водила.
Беседовать со свидетелями вне стен своего кабинета Кондаков не любил, но тут уж выбора не имелось. Отказавшись и от чашечки кофе, и от рюмочки коньяка, и от сигареты, Кондаков повёл разговор без всяких обиняков и экивоков.
— Вы, Виктория Рудольфовна, отца своего знали? — спросил он первым делом.
— Видела в детстве несколько раз, но совершенно его не помню, — ответила девушка. — Я ведь маленькая была, когда он за границу уехал.
— А писем он вам оттуда не писал?
— Может, и писал. — Девушка задумчиво наморщила лоб, пока ещё гладкий, как фарфор. — Но мама
