— А вы сами посмотрите! — предложил я, широким жестом указывая на собравшихся. — Вот Майлз Хиллан, управляющий делами Кендалла, он уже долгое время занимается подтасовкой данных в бухгалтерских книгах.
— Проклятье, Холман! — Сигара выпала изо рта Хиллана, когда тот едва не подавился от ярости. — Я вас...
— Ворчун и бездельник вон там на кушетке, — продолжал я, — так называемый поэт, который за всю свою жизнь не сочинил даже малюсенького стихотворения, а второй — актер, точнее, был таковым, пока не спился окончательно и не вылетел из театра. Оба — профессиональные попрошайки и лодыри, выскуливающие у Кендалла беззаботное существование. Они живут в его доме, он их кормит, одевает и постоянно дает карманные деньги; в благодарность за это его оскорбляют и считают бездарностью, которой очень повезло в жизни.
— Это возмутительно, — запищал Брюс Толбот, — я этого не потерплю. — Завтра же утром поговорю со своим адвокатом и...
— Я глубоко оскорблен! — Мощный голос Эшберри заглушил дискант поэта. — Подумать только, наш обожаемый патрон вынужден слушать столь чудовищную ложь. Сэр! — Он нахмурил густые черные брови, испепеляя меня взглядом. — Будь я помоложе, не оставил бы от вас и мокрого места! В секунду, нет, за долю секунды!
— А в конце комнаты, — как ни в чем не бывало продолжал я, обращаясь к Боулеру, — последняя, но от того не менее значительная фигура. Это дочь Кендалла, или, во всяком случае, особа, до недавнего времени считавшая себя таковой. Возможно, правда стала для нее трагическим потрясением. Раньше юная леди всеми способами оберегала Кендалла, и сама, и с помощью мускулистого приятеля, сидящего рядом. Она даже ухитрилась так подставить любовницу “папочки”, что последнему волей-неволей пришлось выставить беднягу из дому. “Дочка” старалась оградить “отца” от всего мира, не считаясь с тем, какими средствами достигает цели. Полагаю, если эта дама возненавидела Кендалла, узнав, что он ей не отец, то запросто могла посчитать неплохой местью уничтожение единственного доказательства, что шантаж был ненастоящим, сфабрикованным. И, по-моему, ни мисс Антонию, ни ее головореза ни на секунду не остановило бы убийство, будь это необходимо для осуществления их планов.
Райнер вскочил, кипя жаждой со мной расправиться.
— Я прикончу это дерьмо! — зарычал он. — Он у меня живо узнает, что прошлый раз приласкал всего лишь легкий ветерок по сравнению с тем, что случится сейчас.
— Садись! — приказала Антония, дернув Пита за рукав. — Не время возить его мордой по ковру. Возможно, позже, но не сейчас.
Райнер неохотно подчинился и снова сел на кушетку, а Антония смотрела на меня сверкающими от гнева глазами.
— Коварный Холман! — прошипела она холодным как лед голосом. — Очевидно, ваше утреннее заявление, будто мы с вами на одной стороне, должно было немного усыпить мою бдительность?
— Не спешите! — усмехнулся я. — Вы ведь с самого начала противились моему участию в этом деле? Первый раз, когда я пришел повидаться с Рейфом, вы пытались убедить меня, что он передумал. В тот же вечер вы навестили меня на пару с приятелем и хладнокровно наблюдали, как тот избивает меня, а потом предупредили, что, если я до полудня не откажусь от задания вашего отца, вы с Райнером заглянете снова и тогда уж разделаетесь со мной по-настоящему. Вчера вечером Райнер намеревался избить Джеки Лоррейн и, не помешай я ему, наверняка выполнил бы угрозу. Планы эти рухнули, но вовсе не от недостатка старания!
— Ближе к делу, Холман! — бросила Антония.
— Хелен Кристи убили между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи, — напомнил я. — Так где же находились вы и ваш приятель в это время? — Я заметил, как сверкнули ее глаза, и быстро добавил, прежде чем девушка успела ответить:
— И не морочьте мне голову, уверяя, будто вы торчали в моем доме, наблюдая, как ваш дружок выколачивает из меня пыль. Это случилось около десяти, так что у вас вполне хватило бы времени смотаться в Палисейд к Хелен Кристи.
Кончик ее розового языка облизал нижнюю губу, затем Антония вскинула голову:
— Вы пытаетесь извлечь нечто огромное из крохотного часа, Холман?
— Вы совершенно правы, — ответил я и мысленно вздохнул с облегчением. — Это тот самый крохотный шансик, о котором я толковал вам сегодня утром.
— Я так и подумала, — холодно кивнула Антония, — мы где-то кружили на машине, где именно — не помню. Разве это не так, Пит?
— Мы вечно гоняем на машине, — проворчал он. — Иногда мне кажется, ты задалась целью свести меня с ума: мы все время куда-то спешим и никогда не приезжаем на место!
Я снова посмотрел на Боулера.
— Эти двое катались на машине в то время, когда была убита Хелен Кристи! — фыркнул я. — Посмотрим, смогут ли остальные предъявить более убедительное алиби, а? Как насчет вас, Хиллан?
— Позавчера ночью от одиннадцати до двенадцати? — пробормотал он. — Дайте-ка сообразить... Я распрощался с Рейфом приблизительно в половине десятого и сразу поехал домой. Моя жена ушла куда-то играть в бридж, я не стал дожидаться ее возвращения и лег спать.
— Один?
— Разумеется!
— В котором часу вернулась ваша жена?
— Не знаю, я не просыпался до утра.
— Алиби нет, — подвел я черту. — А вы что скажете, поэт?
— Я? — Толбот так и подпрыгнул. — Я был здесь, в доме. Поднялся к себе около десяти, мне кажется.
— Вас там кто-нибудь видел?
— Нет. — На него этаким почтовым голубем слетело вдохновение. — Я творил.
— В жизни не слыхал более нелепого вранья... А что скажете про себя, актер?
— Я навещал старого приятеля в Санта-Монике, — прогудел Эшберри. — Это давняя традиция, почти ритуал. Каждый понедельник я провожу вечер там. — Актер грустно покачал головой, и все его четыре подбородка затряслись от избытка эмоций. — Бедняга! Переживает, видите ли, трудные времена. Я делаю все от меня зависящее, чтобы немного приободрить несчастного, но жизненный путь превратился в узенькую тернистую тропинку не для него одного...
— Точно! Так в котором часу вы вернулись домой?
— В начале двенадцатого, по-моему. Да, я в этом уверен, поскольку слышал бой часов в холле, когда поднялся на крыльцо...
— Нет, нет, ты ошибаешься! — перебил приятеля Толбот. — Этого не могло быть, Джон. Часы били полночь, ты, должно быть, не правильно сосчитал удары.
— Было одиннадцать, Брюс, — терпеливо возразил Эшберри. — Один из моих наиболее примечательных талантов — умение не сбиваясь считать до ста.
— По всей вероятности, ты просто не слышал первого удара, — высказал предположение Толбот. — Припоминаешь, меня так воодушевили эти три первые строфы сонета, который я сочинял ночью, что я отнес их к тебе в комнату, горя нетерпеливой жаждой узнать твое мнение?
— Припоминаю, — хмыкнул Эшберри, — среди ночи! Нашел время.
— В действительности было около половины первого, — с обидой заявил Толбот. — И, право слово, ты был весьма угрюм и необщителен! Не понимаю, если я могу выслушивать от начала до конца монологи Гамлета, которые ты так любишь читать, неужели тебе трудно послушать всего три коротенькие строфы моего стихотворения?
— Я чертовски сожалею, что задел твою творческую гордость, мой дорогой, — сквозь зубы процедил Эшберри, — но сейчас едва ли подходящее время все это обсуждать.
— Как раз подходящее, уверяю тебя, Джон! — Тоненький голосок Толбота жужжал, как у пчелки, кружащей над гигантским горшком меда. — Если ли бы не эти три строфы моего стихотворения, я бы не знал, что ты ошибся в отношении времени.
