Через несколько минут – столько им потребовалось, чтобы сообразить, что они не могут бросить меня одну в чистом поле – я услышала сзади скрип полозьев. Рядом со мной остановились сани, и я быстро запрыгнула внутрь.
– О, друзья мои!
– Заткнись, – оборвал меня Сет.
– Не волнуйтесь, – все так же радостно продолжала я, – цыгане оставили для меня особые знаки, по ним мы легко найдем табор. А потом, мсье Сет, вы можете отправляться на запад, в Париж!
Спустя еще неделю пути по страшному морозу мы оказались около городка Новгород-Северского, в восьмидесяти четырех верстах от Киева. Мы легко проследили путь цыган по полоскам яркой ткани, привязанным к ветвям деревьев, как раз на уровне глаз. Табор всегда отмечает свой путь, чтобы другие цыгане могли следовать за ним. Кроме того, мы постоянно спрашивали у местных жителей, как давно тут проходили цыгане. Нам удалось узнать, что табор застрял на шесть недель в одном большом городе из-за неприятностей с полицией. Это очень меня порадовало, потому что теперь я знала, что они неподалеку.
В Новгород-Северском след стал совсем горячим. Цыгане останавливались там всего дней двадцать назад. А так как они двигались намного медленнее нас и чаще отдыхали, мы должны были нагнать их еще до конца недели. Мое возбуждение росло. Когда мы прибыли в Киев, то обнаружили, что цыганский табор прошел через город всего три дня назад.
– Наконец-то, наконец-то! – повторяла я, нетерпеливо раскачиваясь в санях. – Скоро я увижу своих родных!
На ночь мы остановились в маленькой деревне Обухов около Десны, рассчитывая на следующий день догнать табор. В тот вечер от волнения я не могла есть, и, хотя наступила уже глубокая ночь, я все сидела перед печкой, ожидая чего-то. Через некоторое время я не выдержала и достала из своего узла хрустальный шар. Подняв шар к глазам, я стала пристально вглядываться в него. Вообще-то я чувствовала себя неловко, потому что цыганам разрешается гадать только для клиентов-горгио и запрещается для себя. Но я должна была удостовериться, что с моими близкими все хорошо, и жаждала хотя бы мельком увидеть знакомые лица.
И тогда передо мной внезапно предстала ужасная картина. Я закричала и отшвырнула хрустальный шар. Мужчины, которые играли в карты на другом конце комнаты, вскочили со своих мест и подбежали ко мне.
– В чем дело? Что случилось? – Надо мной склонился Сет.
– Хрустальный шар, – прохрипела я, – хрустальный шар. Я смотрела… я хотела увидеть их… А потом я увидела лошадей и огонь! Я услышала плач детей! Я видела кровь, только кровь!
– Ты напридумывала ерунды, – твердо сказал Сет. – Забудь об этой штуке и ложись спать.
– Плохой знак, плохой знак, – бормотала я в страхе. – И уже второй раз! Первый раз – тогда, в Москве. Я видела кровь, и в ту ночь умер мой дядя! Сейчас я посмотрела в глубину шара и увидела огонь!
– Конечно, ты увидела огонь, – нетерпеливо оборвал меня Сет и поднял с пола хрустальный шар. – Что еще можно увидеть, если смотреть сквозь стекло на огонь в печи? Погляди.
– Нет-нет, – простонала я и, закрыв руками лицо, опустилась на пол. – Я не стану смотреть туда. Я никогда, никогда больше не загляну в этот проклятый шар! Боже, что же случилось? Я чувствую себя так, будто внутри меня все умерло. Огонь и кровь! Я видела огонь и кровь!
Утром мы преодолели десять верст, остававшиеся до стоянки табора. Я была напугана до смерти и сидела так тихо, что Степан даже спросил, не больна ли я. В ответ я только отрицательно качнула головой, так как не могла говорить. День был тускло-серым, низко нависшие облака предвещали метель.
Мы ехали вдоль Десны по узкой, но хорошо утоптанной дороге.
– Здесь проехало много лошадей, – крикнул нам сквозь перезвон колокольчиков Степан. – Может быть, цыгане скакали наперегонки?
Меня с новой силой охватил страх, но я промолчала.
Река огибала небольшой холм. Крестьяне из ближайшей деревни сказали, что табор остановился на другой стороне холма и быстрее всего добраться до них можно, если свернуть с проезжей дороги, подняться на холм и снова спуститься к реке.
Степан резко остановил сани. Он кивком головы подозвал Сета, и они встали рядом, негромко переговариваясь.
Тихонько подойдя к ним, я расслышала последние слова Степана:
– Мы уже почти совсем приблизились к табору, а не слышно ни звука! Пресвятая Богородица… – Он перекрестился. – Нельзя, чтобы она видела…
Но я уже бежала вперед. Он еще что-то кричал мне вдогонку, но я не останавливалась. Они догадались, что нас ждет за холмом. Ветер принес чуть кисловатый, ужасный запах горелого дерева и мяса. Но я должна была своими глазами увидеть огонь и кровь.
…Лагерь был разрушен, все его обитатели убиты. Поле, на котором несколько дней назад бурлила жизнь, сейчас выглядело, как черная зияющая рана на белом снежном покрове.
Я медленно спускалась по склону холма. Это было хорошее местечко для ночевки: рядом с водой, хорошо укрытое от ветра высокими соснами, но, когда появились нападавшие, цыгане оказались в ловушке.
Я пробиралась между еще дымящихся углей. Внезапно я увидела маленькую ножку, высовывавшуюся из-под почерневшего куска кибитки. Я откинула обгорелый полог и увидела тельце моего сводного брата. Чувствуя, как накатывает тошнота, я схватилась обеими руками за живот и страшно закричала.
Сзади, за моей спиной, слышны были обрывки разговора – пустые, бессмысленные слова.
– Что случилось?
– Солдаты, – ответил старушечий голос. Я уже заметила, что по пепелищу бродят несколько человек. – Казаки.
– Почему?
– Они сказали, что цыгане украли их лошадей, перекрасили и попытались продать! Глупые мошенники, эти цыгане. Сами напросились!
– Тихо!
– Их надо похоронить.
– Отправляйтесь в деревню и приведите как можно больше мужиков покрепче. Им хорошо заплатят.
Повсюду лежали тела. Казаки согнали цыган на середину поля и стреляли в толпу, пока не убили всех до единого, затем подожгли кибитки. Лошади пропали. Я медленно шла по еще дымившейся земле, заглядывая в лица мертвецов. Я знала их всех. Отец, Любов, Джанго.
Я наклонилась и обхватила его руками. Джанго. Его темные глаза были открыты. За несколько месяцев нашей разлуки на его верхней губе начали пробиваться усы. Должно быть, он очень гордился ими, так как это означало, что он становится мужчиной, а старшие наверняка тихонько подсмеивались над ним. Интересно, думал ли он обо мне, помнил мое обещание вернуться?
