Птица повернула, громко вскрикнула, следом в сердце ударила нестерпимая боль. Ромили тоже издала хриплый, гортанный крик, пытаясь совладать с нею… Боль… Страх… Теперь девушка сообразила — Усердие падала. Пыталась взмахнуть крыльями… Голова закружилась, гаснет сознание, падение, смерть…
Ромили, сидевшая на коне, судорожно схватилась за грудь, словно стрела, пронзившая сердце сторожевой птицы, попала и в нее. Боль была нестерпима, остра — она огляделась вокруг и ничего не разобрала. Глаза застилала кровавая пелена.
Усердие! Милая птичка!.. Это она послала ее на гибель. Послала сознательно, зная, чем может кончиться полет на такой высоте. Вот ее и подстрелили. Это она заставила ее забыть об опасности, задавила инстинкт самосохранения, понуждавший сторожевую птицу забраться повыше, в недоступное для стрел пространство.
Чувство вины и глубокая печаль боролись в ее душе.
Кто-то из беспросветного далека окликнул ее… Сквозь кровавый туман проступило лицо Ранальда, с тревогой смотрящего ей в лицо. Он сам едва сдерживал скорбь. Ромили торопливо зашептала:
— Умеренность… Благоразумие… их следует немедленно вернуть.
Риденоу порывисто вздохнул:
— Мы уже подняли их повыше, стрелы солдат их не достанут. Они теперь высоко-высоко… Я очень сожалею, Роми, ты так любила ее…
— А она любила жизнь! — яростно воскликнула Ромили. — И погибла из-за тебя и Каролина! Из-за вас!.. Ах, как я ненавижу тебя, всех вас — королей, солдат, этих ненасытных вояк, эту чертову войну — будь она проклята! Все это дерьмо не стоит и перышка Усердия… — Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Лицо Руйвена по-прежнему было неподвижно — он все еще был в полете, так и сидел на коне, пока из облаков не вывалилась сторожевая птица и, спланировав, не устроилась у него на запястье.
— Умеренность, — с облегчением прошептала Ромили, — а где же Благоразумие?
Словно отвечая на этот вопрос, в облаках раздался протяжный жалобный крик, и два пятнышка, пронзив слои тумана и косые струи дождя, пали на землю. Летели вниз они сцепившись, только возле самой земли распались на два окровавленных комочка. Следом за ними с небес посыпались перья. Сторожевая птица шлепнулась у ног коня, а другая неожиданно расправила крылья и отвалила в сторону, издав при этом торжествующий крик.
— Не гляди! Ранальд, держи ее! — закричал Руйвен, однако Ромили уже успела соскочить с коня и подхватила погибшую Благоразумие на руки. Птица не подавала никаких признаков жизни. Девушка прижала ее к груди, ее лицо исказилось от отчаяния.
— Благоразумие ты мое! Ах, бедная птичка, — запричитала Ромили, — любовь моя, тебя тоже больше нет!
Птичья кровь закапала у нее между пальцами. Ранальд с трудом разжал ее руки и осторожно принял у нее погибшую птицу.
— Бесполезно, Ромили, она мертва, — тихо, с трудом выговорил он. — Любимая, не плачь. Это не поможет, это — война…
«И ты считаешь, что этим можно все оправдать? Все списать?! — Девушка почувствовала, как волна ярости поднялась в ее душе. — Значит, можно играть жизнями этих невинных созданий, а потом сказать — ничего не поделаешь, это война… Я спрашиваю, кто дал им право посылать птиц на смерть? Мне плевать, погибнут ли они сами, это их дело. Но чем провинилась перед королями эта птица? Разве к этому я ее готовила?.. Этому учила?..»
Руйвен осторожно пересадил Умеренность на луку седла и неторопливо слез с коня.
— Ромили, — сказал он, — постарайся успокоиться. Нам еще много чего надо сделать. Ранальд, ты видел?
— Да, — коротко, с мрачным видом отозвался Риденоу. — Где-то в обозе Ракхел прячет клингфайр. Я не знаю, где и когда узурпатор собирается применить его, но это надо узнать немедленно. Не теряя ни секунды. У нас нет выбора, нет времени на прикидки, если мы не желаем, чтобы Ракхел поджег эту дрянь и спалил меня, тебя, всех людей, всю землю вокруг…
— Мне тоже не по себе от подобной перспективы, — отозвался Руйвен. — Я уже имел радость видеть, на что способно это зелье. Не на войне… В Башне Трамонтана… Каролин дал клятву никогда не применять эту пакость против собственного народа. Но если Ракхел выпустит этот огонь против нас, я не представляю, как защищаться от него.
Ромили, стоявшая неподвижно как истукан, вдруг подала голос:
— Что еще за клингфайр?
— Что-то подобное адскому пламени, вырывающемуся из горна Зандру, — сказал Ранальд. — Это горящая смесь, которая если прилипает к телу, то оторвать уже невозможно. Смыть нельзя — от воды она разгорается еще жарче. Одним словом, если попадет на тело, прожигает его насквозь — кожу, кости. Этот огонь изготовляют при помощи колдовства и ларана.
«Я в этом не сомневалась. Люди, которые способны походя, играючи поразить птицу стрелой, с легкостью обрушат все силы ада на головы себе подобных».
— Тебе следует поехать с нами. — Ранальд мягко посадил ее в седло. — Каролин должен немедленно узнать об этом, теперь он нуждается в поддержке всех лерони. Маура дала клятву не принимать участия в войне против Ракхела, но в этом случае, ввиду угрозы применения липучего огня, она колебаться не будет. Это злодейство надо остановить, иначе от нашей земли останутся только головешки. Сейчас не имеют значения ее чувства к Ракхелу. Но каков негодяй! — неподдельно искренне изумился Ранальд. — На все готов…
Однако Ромили не ответила, она скакала, не замечая ничего вокруг. Менее всего в тот момент ее могли заинтересовать рассказы о небывалых средствах ведения войны, о справедливости и возмездии. Это все человеческие заботы — животным и птицам, всем этим бегающим, парящим, ползающим, плавающим тварям не было никакого дела до суеты сует, одолевшей разумных двуногих, посмевших в пылу гордыни окрестить себя царями природы. Остальные живые существа, выходит, пыль под ногами, мясо и средство передвижения? Хороши люди! И что, в этой бесконечной гордыне, в страстях своих они обрели покой, радость? Куда там!.. Все их существование насквозь пропитано страхом, жаждой не пожить, а выжить… Еще клингфайр придумали!.. Мало им мечей, стрел, копий…
Рядом скакал Ранальд, но Ромили не испытывала желания мысленно опереться на него. Кто он? Тот же человек, ну, еще партнер, и все мыслишки его суетны, непостоянны, вспыхивают — гаснут; то нырнет в прошлое, то воспарит в будущее, и каждый образ отмечен тенью страха, извечного и постоянного. С ним разве отдохнешь? С ним погорюешь? Разве он сможет понять — не на словах, а в глубине души?
Телепатически она подалась в сторону лагеря, отыскала Солнечного и — как в теплое ласковое море — бухнулась в безмятежное, сытое спокойствие жеребца. Слилась с ним, ее даже передернуло от удовольствия — жаль только, что поплакаться ему нельзя. Не поймет… Ему невозможно объяснить, что существуют такие хорошенькие, очень разумненькие птички, которые видят насквозь. Их безжалостно погубили злые люди… Ромили вздохнула — даже траву щипать не перестанет, шепчи ему на ухо или не шепчи о безмерной потере, о ценности каждой жизни. Ну и хорошо! Она вот здесь в уголочке свернется клубком, прикорнет ненадолго, оценит вкус травы, понюхает воздух — может, где кобылка пустила струйку, — почувствует вес Каролина, уже давно любимого — хороший хозяин и седок в меру тяжелый, — поплачет в тиши… Хорошо, когда нет времени, когда каждая минута существует, пока бегут ее секундочки. Отстучала положенное — и нет ее. Ни впереди, ни позади…
Хорошо-то хорошо, только скучно — вот и мужики по соседству о чем-то болтают. Кажется, о ней… Господи, сочувствуют даже… Вспоминают Благоразумие и Усердие.
«…Она их очень любила, особенно эту молоденькую, Усердие. Птицы тем же платили ей. Как тут не переживать? Помню, как-то я только заикнулся: ну и уродцы, так она мне все расписала — и чем они красивы, и чем отличаются, и как к ним обращаться…»
Это несомненно Орейн.
«…Это ее первая трагедия. Ее бы надо научить отделять себя от птиц. Нельзя же так — никакая психика не выдержит».
