Я не буду перечислять всех этапов пути Леопольда Егорыча, превратившего его из небогатого предпринимателя в знаменитого петербургского сахарозаводчика, миллионера. Это было время становления российского капитализма. Время совсем не похожее на памятные нам 1990-е годы. Тогда не было финансовых трамплинов – нежданно возникшей приватизации, не было огромных криминальных капиталов, но была – не без этого, конечно – трудная борьба за место под солнцем, в которой, куда чаще, чем теперь, побеждал человек деловой, упорный, изобретательный и, как это ни странно звучит сегодня,– достаточно порядочный.
На предприятиях «Сахарного короля», как, впрочем, и на предприятиях его сына – Леопольда Леопольдовича, не использовался детский труд, для рабочих была страховка, строились отличные общежития; мастерам хорошо платили, а потому в империи Кенигов не было ни стачек, ни забастовок.
Что осталось от Леопольда Егорыча? Осталось имение Шаровка под Харьковом. Он купил его в 1890 году. По данным, почерпнутым из Интернета, Шаровку собирались реставрировать, как памятник усадебного зодчества. Остался и этот доходный дом на углу Четвертой линии и Большого проспекта, в котором сам Кениг не жил, но жило множество видных петербуржцев: художник Николай Рерих, зодчие Александр Полищук и Николай Алексеев, изобретатель электромагнитного трала капитан 1-го ранга Шрейдер.
Я очень советую вам побывать во дворах этого дома. Они по-своему уникальны, как и сам дом, построенный со всеми мыслимыми в конце XIX века удобствами для проживания в нем. Здесь сохранились, размещенные в первых этажах, каретники, использовавшиеся позже, как автогаражи, а скрытые, затейливые переходы в основании флигелей приведут вас в крошечные световые дворики, когда-то имевшие стеклянные крыши. Задерешь голову в таком дворике, чтобы заглянуть в синий квадратик неба, и в совершенно неожиданном, сюрреалистическом ракурсе возникнут над тобой окна кухонь, устроенных в глубине дома, но при этом получивших право на свою толику солнечных лучей.
Выйдешь из подворотни дома Кенига и прямо перед тобой, на противоположной стороне улицы, обозначится дом № 16 по Пятой линии. Когда-то в XVIII веке, на этом месте стоял одноэтажный в семь окон по фасаду домик физика Георга Вильгельма Рихмана. Здесь ставил он свои рискованные опыты, положившие в России начало исследования тайн электричества. Здесь и погиб он 26 июля 1753 года от разряда молнии.
А чуть более века спустя здесь же,– правда, это был уже другой дом,– снимал в первом этаже комнату студент Академии художеств Архип Куинджи, в гостях у которого часто засиживались до глубокой ночи студенты Илья Репин и Виктор Васнецов.
Тогда же здесь снимала одну из квартир для своей частной гимназии учительница Эмма Шаффе, о которой я расскажу в следующей главе.
Но продолжим наше путешествие по Четвертой линии.
Следующая наша остановка у дома № 9, который вошел в историю петербургской архитектуры, как особняк Павла Форостовского. Это – одно из лучших произведений талантливого архитектора Карла Шмидта. Особняк был возведен в 1900—1901-х годах. К этому времени Шмидт был уже хорошо известен, как зодчий-модернист, построенными по его проектам затейливым особняком В. В. Тиса на Съезженской, 3 и шикарным зданием ювелирной фирмы К. Г. Фаберже на Большой Морской, 24. Собственно, Карл Фаберже и свел Павла Форостовского со Шмидтом. Фаберже находился с зодчим в родстве и настоятельно рекомендовал его главе транспортно-экспедиционной фирмы, который собирался построить себе на Четвертой линии что-нибудь «своеобразное и шикарное» в духе того времени.
Вообще участок, где должен был появиться особняк, с середины XVIII до середины XIX века принадлежал армянскому семейству Шаристановых, среди которых были купцы и священники. Только стечение обстоятельств помешало появлению именно здесь армянской церкви, и она обрела свое место на Невском, 40—42.
В 50-е годы XIX века участок этот с домом и садом перешел к дочери тайного советника Юдина. И тогда же, в семье снимавшего здесь квартиру генерала Трескина жил, в будущем известный литературный критик, Дмитрий Писарев – университетский товарищ генеральского сына. А позднее, в конце 70-х годов в доме Юдиной часто бывал Модест Мусоргский, исполнявший на фортепиано для хозяйских гостей, поклонников его таланта, свои сочинения…
Пройдет чуть более 20 лет и на месте бывших владений Юдиной вырастет новый прекрасный дом. Не известно сколь пышно праздновал новоселье его хозяин. Вообще Павел Форостовский был богат и жил, что называется, на широкую ногу. И уж во всяком случае, «обмывать» ему свой особняк должно было быть в радость. Ведь он получился, как и предсказывал Фаберже, действительно на загляденье.
Двухэтажный, с эффектными башенками, облицованный импортным желтоватым кирпичом – он сразу же был признан одним из самых заметных произведений раннего петербургского модерна не только на Васильевском острове, но и во всем городе.
Давайте перейдем с Четвертой на Пятую и встанем напротив особняка. Отсюда хорошо видны все достоинства этого сооружения. Оно кажется чрезвычайно легким и отличается изысканностью внешней отделки: цоколь – из красного гранита; из гранита же выполнены кронштейны балкона; а орнаментальные украшения над окнами – из майоликовой плитки и искусственного камня.
Окна особняка – разной величины. На улицу обращены окна парадных комнат второго этажа. В этих комнатах жили хозяева, а первый этаж отводился под контору фирмы, куда можно было попасть через главный вход.
Под зданием находился,– да находится и сейчас,– просторный, высокий и сухой подвал, где хранились, привозимые сюда для дальнейших экспедиций, грузы. В подвал этот ведет широкий люк, пробитый под ведущей во двор особняка, аркой. Обычно около него в дневные часы собиралось в очередь множество подвод, а позже – и автомашин, готовых сгрузить или принять, чтобы вести дальше, очередную партию товаров из Великого Княжества Финляндского.
Но смолкал шум работ, рассеивался транспорт, наступал вечер и дом снова обретал обличие, дарованное ему главным замыслом архитектора: быть шикарным гнездышком для безбедной и комфортной жизни его владельцев. Зажигались желтые фонари над входом, подсвечивая кованую, украшенную растительным орнаментом ограду маленького палисадника, в котором благоухали цветы, оживали освещенные изнутри башенки, а из двора-сада, со стороны детского флигеля неслись звуки фортепиано.
Все это кончилось вскоре после Октябрьской революции. Бывший хозяин экспедиционной фирмы и особняка отправился с семьей в эмиграцию; перестало существовать Великое Княжество Финляндия; а талантливейший зодчий – модернист Карл Шмидт с 1920 года стал сооружать дома, подобные особняку Форостовского, в краю своих предков – Германии.
Особняк же долгое время переходил из рук в руки: от Союза рабочих водного транспорта – к клубу Союза водников, от водников – к клубу текстильщиков фабрик имени Желябова и Веры Слуцкой. Наконец в конце сороковых сюда въехали Василеостровские райкомы партии и комсомола.
Я побывал здесь лишь однажды – зимой 1948 года, когда мне вручали комсомольский билет. Совершенно не помню интерьеров особняка… Да и сохранились ли они за тридцать лет чехарды домосъемщиков? Не помню и лица комсомольского вождя, который поздравил меня и стандартно пожелал «Быть верным ленинцем»… Но навсегда запомнил, впервые в жизни увиденное мною,– чудо зимнего сада!.. Бродя по коридорам в ожидании «торжественного момента» превращения меня из рядового школьника в комсомольца, я случайно попал в одно из помещений второго этажа, в которое почти отвесно падали через стеклянную крышу солнечные лучи. Из огромных горшков и длинных ящиков зелеными кущами поднимались незнакомые мне могучие растения. Некоторые из них, невзирая на глубокую зиму, щедро цвели. И я чувствовал их аромат; и в жарком оранжерейном воздухе слышал – или это казалось, что слышу – гудение мохнатых пчел… И я тогда, кажется, понял что еще существует красота жизни, столь не похожая на наш нищенский послевоенный быт…
