округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад, и второй отражал его, то другой…
Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в движениях, я крикнул Прупису:
– Можно я попробую?
– Давай, только не спеши.
Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное – научиться останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть по противнику.
Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом, и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.
– Ты что? – спросил он.
– Устал.
Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его.
Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял руку с хлыстом.
– Кто тебе разрешил останавливаться? – кричал он. – Я тебе покажу, как останавливаться без команды!
Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.
Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.
Прупис долго молчал – наверное, целую минуту. И все молчали.
Потом сказал:
– Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.
– Простите, – сказал я. – Я не люблю, когда меня бьют.
– Втрое дурак, – сказал Прупис, – я в жизни ни одного человека хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить – тоже. Но человека, настоящего, никогда…
– Я же не знал, – сказал я.
Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот – снова такое же преступление!
Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.
– Я починю, – сказал я.
Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.
– И как же ты намерен это сделать? – спросил он.
– Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, – сказал я, – я раньше умел плести из кожи.
Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня научила – она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей, особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода предметы – сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки (теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).
– Ладно, разберемся, – сказал Прупис. – А ну, по местам! Работать, мальчики, работать.
Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не задеть его меч, а потом нас переставили, и моим соперником стал Вова Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и не издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но молчал с каким-то немым осуждением.
Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать. Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный экологический запрет.
– Чего уставился? – спросил Батый, который сидел рядом со мной, вытянув ноги. – Сам-то не курил никогда?
– Нет, – сказал я, и видно на моем лице отразилось такое отвращение, что Батый хмыкнул и сказал:
– Ну и правильно – только здоровье свое губить.
Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип: самое страшное преступление – это преступление перед природой. Оно ужаснее даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.
Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события, немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за три дня. Как будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды, а тут неожиданно мне пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда.
Я узнал, что некоторые люди ходят в одежде, и более того – я сам уже начал ее носить. Я видел грамотных людей и людей вооруженных, я видел, как люди работают на фабриках, курят и даже обманывают спонсоров… Мир с такой скоростью рушился вокруг, словно все, что было раньше, оказалось сном. А, может быть, и я сейчас проснусь на своей подстилке?
– Я и сам не курю, – сказал Батый. – Мне нужно в форме быть.
– Зачем? – спросил я.
– Живым остаться подольше, – сказал Батый. – Может, стану мастером, как Прупис, или даже хозяином, как господин Ахмет, – я жить хочу, такое у меня настроение.
Я тоже хотел жить и потому воспользовался моментом, чтобы порасспросить расположенного ко мне Батыя.
– А зачем мы тренируемся? – спросил я.
Батый лениво скосил на меня черный глаз и ответил вопросом:
– А ты как думаешь?
– Не знаю, ты сказал – рыцари, но не сказал, что они делают.
– Ты в самом деле так думаешь?
– А что бы ты на моем месте подумал?
– Откуда ты такой взялся! – в сердцах воскликнул Батый.
Гурген, сидевший неподалеку, обернулся к нам и улыбнулся. Перехватив мой взгляд, он отвел глаза и принялся не спеша перематывать изоляционную ленту на рукояти меча.
– Откуда все, – сказал я. – Из питомника.
– Ты меня не понимаешь, Тим, – сказал Батый. – Я тебя обидеть не хочу. Я тебя понять хочу. Ты хороший парень и Добрыню не испугался. Но какой-то ты странный. Некоторые ребята даже думают, что ты, может, и не человек?
– А кто же?
– Жабы много опытов делали над людьми – это точно известно. И говорят, они специальных людей вывели, чтобы они были послушные, чистые и без всяких недостатков.
– А зачем? – спросил я. – Им что, нас мало?
– А нас, отсталых, они тогда ликвидируют. Были и не стало.
– Но зачем, зачем? – настаивал я, словно на самом деле был искусственным человеком и старался понять, зачем я нужен.
– Чтобы им не беспокоиться, чтобы мы им не мешали, чтобы они, наконец, вздохнули спокойно!
Мне было непонятно, жалеет он спонсоров или издевается.
– Но ты же видел, из меня кровь текла, когда я с Добрыней дрался, – сказал я.
– Это, считай, тебя и спасло – а то бы мы тебя обязательно ночью развинтили, чтобы посмотреть, как ты тикаешь.
