– Я насильник, – сообщил я девушке.
Я заметил, что спонсор, как бы спохватившись, прячет за спину мою одежду.
– И не мечтайте, – сообщила мне девушка. – Я вооружена.
– У вас есть чувство юмора? – спросил я.
Девушка посмотрела на меня как на сумасшедшего. Чувство юмора, которое бывает даже у спонсоров, здесь не котировалось.
Людмила повела меня через широкий асфальтовый двор, на котором в порядке, столь любимом спонсорами, были расставлены качели, турники и прочие приспособления, предназначенные для укрепления тела будущих любимцев. Я шел рядом с ней, стараясь чуть отставать, потому что меня смущала собственная нагота, которой Людмила вовсе не замечала. Людмила время от времени быстро и как бы мельком оглядывалась, проверяя, не намерен ли я совершить на нее нападение. Я скалился в ответ, и в глазах ее вспыхивал страх.
С облегчением она провела меня в бетонный дом, открыла дверь в комнату, не спуская с меня настороженного взгляда, зажгла под потолком тусклую лампу. На полу лежал тонкий матрас.
– Тут будешь жить, – сказала она.
– А где постель? – спросил я, хотя отлично знал, что любимцам, к каковым я теперь вновь принадлежал, постели не положено.
– Обойдешься, – сказала Людмила, отступая от меня.
– Я привык на ночь читать.
– Заходи внутрь! Мне некогда! – Ее рука потянулась к поясу. Я знал, что ее пистолет не убьет, но парализует. Этого мне тоже не хотелось. И подчинился. Дверь за мной со стуком закрылась, в ней повернулся ключ. Надо было понимать это как пожелание спокойной ночи.
Ночь я провел беспокойно. Матрас был жестким, и я чувствовал сквозь него бетонный холод пола. Узкое окно было приоткрыто, и к утру стало так холодно, что я постарался завернуться в матрас, но из этого ничего не вышло.
Остаток ночи я провел сидя на матрасе.
В восемь питомник стал просыпаться – я услышал снаружи детские голоса, плач, кто-то пробежал по коридору. Я подошел к двери и попробовал ее открыть. Дверь была заперта. Я постучал. Никто не думал меня выпускать. Я начал прыгать, чтобы согреться, потом сто раз отжался от пола. За этим занятием меня и застала Людмила, приоткрывшая дверь.
– Пошли, – сказала она, вместо того чтобы поздороваться, – я покажу, где ты будешь есть.
– Надеюсь, у собачьей будки, – сказал я.
Людмила пожала плечами. Я понял, что она считает меня психически неустойчивым животным и не понимает, почему я попал сюда, а не на живодерню.
Преодолев в очередной раз стыд от собственной наготы, я последовал за Людмилой.
Перейдя снова двор, мы оказались перед широкой лестницей, которая вела к особняку с колоннами. Поднявшись по лестнице и войдя в широкие двери, мы попали в холл, из которого две лестницы полукольцами вели на второй этаж. Но мы туда не пошли, а повернули направо, к двери, из-за которой доносились гул голосов и звон посуды.
Войдя туда, мы оказались в столовой – обширной комнате, облицованной темными деревянными панелями и залитой утренним солнцем, вливающимся в многочисленные высокие окна. Там стояло десятка три столов и столиков, за которыми и сидели обитатели питомника.
Ближе к окнам стояли столики для малышей. Несколько женщин, одетых в белые халаты подобно Людмиле, ходили между столиками и при необходимости помогали малышам управляться с ложками и хлебом. Чем дальше от окон, тем выше становились столы и стулья. Неподалеку от дверей за столами сидели любимцы восьми-десяти лет, явные переростки. Как потом оказалось, это были невостребованные любимцы. Если на них еще некоторое время не будет заявок, их, вернее всего, отправят на какие-нибудь работы.
Но большинство столиков было занято любимцами в возрасте от трех до пяти лет, именно таких обычно и разбирали по семьям.
Я не успел как следует рассмотреть эту галдящую толпу, потому что Людмила отвела меня в угол, возле раздачи, за взрослый стол, за которым сидел мрачного вида усатый брюнет в белом халате, видно, из местных работников. Она велела мне сидеть, а сама принесла из-за загородки две миски с кашей, а мрачный мужчина указал мне на нарезанный хлеб в миске посреди стола, как будто сомневался в моей способности догадаться о назначении хлеба.
Я молча взял ложку и принялся за кашу. Каша была недосолена. Я спросил Людмилу:
– А где у вас соль?
Людмила переглянулась с мрачным типом в халате. Тот сказал:
– Соль в каше уже есть.
– Вот именно, – сказала Людмила. – Мне нравится.
– Я не спрашивал вашего мнения, – сказал я.
Я поднялся и пошел за загородку. Там была кухня. На раздаче стояла толстая женщина в некогда белом, а теперь засаленном халате.
– Дайте соль, – сказал я.
– А ты кто будешь? – спросила она.
– Я контролер, – сказал я.
– Господи! – воскликнула женщина. – А мне не сказали!
– Дайте соль, наконец! – рассердился я.
Толстая повариха принесла тарелку соли и протянула мне.
Я вернулся к столу с тарелкой соли, чем вызвал недоуменные взгляды моих соседей, которые, видимо, ожидали, что я начну черпать соль ложкой. Оба прекратили есть и уставились на меня.
Я же посолил кашу и принялся есть ее так быстро, что она в мгновение ока исчезла из миски.
– Что еще будет? – спросил я.
– Чай, – сказала Людмила послушно. Гонора в ней чуть поубавилось.
Как бы услышав это слово, из-за загородки появилась засаленная повариха, которая принесла для меня большую кружку с чаем. Соседям же моим пришлось ходить за чаем самим.
– Вы с какой целью? – спросил мрачный усач, отпивая чай, который вовсе не был чаем, а лишь унаследовал название у настоящего напитка.
– Проездом, – сказал я нагло. – Должен все осмотреть, а потом поеду дальше.
– Можете рассчитывать на мою помощь, – сообщил мрачный усач и представился: – Автандил Церетели.
Желая, видно, произвести на меня благоприятное впечатление, он продолжал:
– Я заведую лабораторией.
– А я генетик-воспитатель, – сообщила Людмила. – Готовлю детенышей к будущей жизни.
– Понятно, – сказал я. Хоть еще несколько часов назад я ничего не помнил о своем детстве в питомнике, в котором я провел первые два года жизни. Теперь память начала постепенно возвращать мне воспоминания о нем.
Не дожидаясь, пока мои соседи закончат завтрак, и Людмила сообщит, куда мне отправиться, я встал из-за стола и поднялся на второй этаж особняка, потому что мне представилась длинная комната, в которой в два ряда стоят детские кроватки, и крайняя в дальнем ряду – моя.
Лестница, коридор и сама спальня были пусты – все еще завтракали.
Под ногами была вытертая тысячами шагов ковровая дорожка, я толкнул высокую дверь. Дверь знакомо заскрипела. Вот и комната – я мгновенно узнал ее и направился к моей кровати.
Я стоял над кроватью и не узнавал ее – вернее всего, моя кроватка уже развалилась, и они поставили там новую, но зато я мог себе представить, что лежу там и смотрю, как передвигается тень от листвы могучего дерева, растущего за высоким узким окном…
– Здравствуй, – произнес детский голос.
У моих ног стоял малыш лет трех-четырех, курчавое, рыжее существо с веселыми озорными глазками.
