— И люди, боюсь, мельчать начнут… — поддержал неожиданно Пахом Евгеньевич, — не телом измельчают, а здоровьем… Старики — нет, а молодежь — почти все родственники, верно? Людей мало, до многоженства доходит.
— Ну, до многоженства — это всего раз… Случайность приключилась… С тех пор сколько парней народилось… — нестройно возражала сходка.
— Случайность? Верно… А если снова такая случайность? Мало нас… И правда, родственники все. Выходить надо, мужики. Может, не сразу. Может, думать, как выйти, когда… Но выходить надо… Погибнем.
— Нельзя выходить… Истинную околесицу несешь, Борис Николаевич… Борис… Ты не прав, Борис… Обманут нас.
И видя — слушают внимательно, дед Егор добивал, словно вколачивал тупой гвоздь:
— Обманут, точно я вам говорю. Нутром чую, не будут с нами они говорить эти… городские из долины. Мы для них кто? Мы, мужики, для них как звери. Они на машинах, у них книги, у них вон всего сколько… А мы что?! Мы так… с боку припека. Может, с ними и того… Скажем, может быть, у них больше покупать надо всякого. Но деревню не показывать, сюда не пускать. И самим не выходить ближе к другим.
И видя, что сходка внимательно слушает, что еще немного, и совсем повернется к нему деревня, решит ни в мир не выходить, ни к себе других людей не пускать, добавляет:
— Ну, что решать будем, мужики?!
Сходка мялась, сопела, шуршала одеждой, возила ногами под лавкой.
Трудно было сказать что-то первому… Что-то такое, что может быть, уже и готовы проговорить все, но ведь страшно, первому всегда страшно…
— У всех спросили… А у Бога не спросили. Как мужики, будем спрашивать?
Спокойный голос сельского попа, Андрея Стародубцева. Третий уже поп в роду. Второй, рукоположенный отцом.
— Что, мужики, может, высшую силу послушаем?
Молчание. Это понравилось всем… ведь каждая сторона верит, что высшая сила — за них. Кому-то нравится еще и потому, что как ни решай, а решать надо не сейчас… отсрочка! А отсрочка — это ведь всегда удобно. Да и решаем, получается, не мы сами, а какие-то высшие силы, и можно больше ни о чем не думать. Все понимали, кому нравится какой момент — и потому, что знали по-соседски друг друга; всего-то в избу набилось человек до тридцати — все мужики деревни. Невозможно было не узнать. И лица все открытые, наивные, ясные. Живя вот так, общиной из ста человек, забывают люди хитрость и закрытость. Этого просто не нужно.
— Надо… Нет, мужики… правда, надо… Как хотите, а ведь гады мы… Бога забыли…
И практический вопрос:
— Андрюша… камлать собираешься?
— Посмотреть хочешь? — усмехнулся священник. — Нет, не до камлания, это в другой раз. Я думаю… к Шару сходить.
Все стихли. Вытянулись лица. Последний раз в Пещеру поп ходил, дай Бог памяти, лет двадцать назад… Тогда Володька убежал, и с концами. Ушел зимой в гольцы, пропал. Не нашли — значит, мог и уйти. Старый поп, еще отец Андрея Стародубцева ходил, уже старик. Вернулся, сказал — переселяться не надо, никаких не будет неприятностей. И не было, не соврал Шар. Да, Шар — это сила… При такой важности дела и правда у него надо бы спрашивать. Но и страшно…
Андрей встал, потянулся. Еще молодой, сильный, гибкий, но уже и морщинки на физиономии, уже и первые седые волоски. Кое-кто уже уронил про него, уже назвал Андреем Ивановичем.
— Значит так, мужики… Выйду я завтра с утра. Идти до Пещеры — весь день. День — там. Обратно — тоже день. Значит, снова сходку — на четвертый день… Правильно мыслю?
— Правильно… На четвертый день и надо… Утром бы, да утром — дело. Вечером надо… — жужжали голоса односельчан.
— Значит, так: завтра ухожу. Через четыре дня…
— До свидания, батюшка.
— До свидания.
Андрей Иванович вышел в душистый горный вечер; светлый ветер нес аромат горных трав, ледников, только что прошел теплый дождь, трава была особенно зеленой. Колыхался полог облаков, по сиянию за одной из серо-сизо-матовых, летучих гряд было понятно, где солнце.
Бесшумной походкой охотника двигался домой священник. Заглянул в избу, сказал вполголоса жене: завтра ухожу… на три дня. Пелагея наклонила голову, не отрываясь от ткацкого станка. Дело обычное — быт. Завтра Андрей Иваныч возьмет котомку, наденет ее на плечо. Он не проверит, что лежит в котомке, не спросит у жены, что положила. Он будет совершенно точно знать, что там — все нужное для трех дней пути. Что жена не забудет нужного и не положит лишнего. Андрей Иванович знал и то, что жена знает, почему он только заглянул и тут же ушел на весь вечер. Надо же получить отпуск.
Если человек уходит в лес надолго, надо договориться с Хозяином. Не Хозяин дает имена, не он дает души людям, не он сотворил лес, воду и человека. Но он и не враг того, кто дал все это. Он — другой. Он хозяин в лесу, и никто не пройдет леса без его позволения. Чтобы Хозяин позволил, надо от чего-то отказаться, дать обет. Например: «не знать крови» — не убивать. Если идешь по грибы или пасти стадо — это самое лучшее. Или «не знать бабы». Тоже не худшее, когда идешь надолго в лес. И Хозяина посвящаешь во что-то важное… То ли ты живешь один и чувствуешь себя немного обездоленным, то ли это у тебя такой обет, и потому все как раз правильно. Андрей Иванович поневоле знал человеческую природу… может быть, даже слишком уж хорошо. Годится и «не трогать волоса», особенно если идешь охотиться или рыбачить — ведь в таких случаях никак нельзя давать обета «не знать крови». Или вот «не знать рыбы и мяса» — тоже хорошо. Летом и не так уж нужны ряба и мясо, а обет вполне серьезный, Хозяин его признает. С таким обетом отпускает, куда надо, и не мешает делать в лесу, что угодно. Можно и охотиться, и ловить рыбу… только добытого — не есть.
Парфеныч знает и другие отпуска, покруче. С теми, о которых была речь, любой житель должен идти в лес, и мало кто пойдет без отпуска. А есть отпуски и посерьезнее, далеко не на каждый случай жизни. Андрей Иваныч помнил, как пропала корова. И медведь ее вроде не трогал, и место было удобное для скота, без обрывов и ям в земле. Корова пропала, как растворилась.
Тогда Парфеныч долго обсуждал, как быть, с хозяином коровы, с пастухом. Каждый взял себе свои обеты, а Парфеныч еще прочитал свои статьи отпуска, тайно. Сперва перед лесом, где пропала корова, стояли все вместе — Парфеныч, хозяин, пастух, Андрей Иванович, чтобы в случае чего был бы священник. Парфеныч прочитал весь отпуск: что готовы сделать людям, чтобы Хозяин возвратил корову.
Прочитал, глянул на спутников, скосил жуткий глаз:
— Гм…
И три мужика, не последние люди в деревне, послушно двинулись назад, через луг, оставляя Парфеныча перед стеной березняка. Там, за спиной, опять бубнил Парфеныч, не разобрать что.
Сначала было очень слышно, когда Парфеныч перестал бубнить, тоже пошел через луг. Слышны были шаги, свистела трава об Парфеныча. А потом ничего нельзя было разобрать, потому что сзади возник, нарастал шум и вой. Словно невероятной силы ураган обрушился на лес, клонил деревья, ломал ветки, выл, поднимая силу звука до невероятного, заставляющего пригнутся, рева. Пришла в голову мысль, что человек не может переносить такие звуки. Только огромным усилием воли Андрей тогда не обернулся, хоть твердо знал, что нельзя.
А потом звук исчез, словно его обрезало ножом. Разумеется, ни одна веточка, ни один листок не были повреждены в лесу. Деревья стояли, как будто не только страшный ураган — даже легчайший ветерок никогда не касался их крон. Ни одна травинка не согнулась, не была примята на лугу — кроме тех, по которым прошли люди. А под кедром лежала пропавшая корова, и все четверо пошли прямо к ней. Животное лежало на боку, словно кто-то принес ее сюда и положил, как маленького ребенка или домашнюю кошку. Андрей навсегда запомнил озадаченное выражение на морде коровы и уже тогда подумал, что жаль — невозможно спросить, где была корова и что видела. Корова и встала через несколько минут с таким же озадаченным, удивленным выражением, и оно сохранялось у животного до тех пор, пока ее не
