— Лодка должна выдержать это, — лаконично отвечает командир. Только теперь до меня доходит, что лодка скребет днищем по скалам.
— Это зависит только от нервов, — шепчет шеф.
Противный звук не умолкает.
— Корпус давления выдержит нагрузку… Но вот шурупы и руль… — жалуется шеф.
Командир, похоже, оглох.
Слава богу, скрежет и царапание прекратились. Лицо у шефа серого цвета.
— Звуки прямо как у поворачивающего трамвая, — замечает второй вахтенный офицер.
Старик тоном добродушного пастора разъясняет мне:
— В воде звук усиливается в пять раз. Много шума, но это не страшно.
Шеф шумно глотает воздух, как будто его, тонущего, только что вытащили из воды. Старик с видом врача-психиатра, исследующего интересного пациента, смотрит на него, а затем объявляет:
— На сегодня достаточно! Всплываем!
Снова читается литания, слова которой состоят из команд, сопровождающих подъем на поверхность. Стрелка манометра движется по циферблату в обратную сторону.
Командир и наблюдатели поднимаются на мостик. Я следую следом за ними и занимаю позицию за мостиком, на так называемой «оранжерее». Здесь, между четырьмя зенитными пулеметами, достаточно места. Сквозь перекрещивающиеся балки ограждения, как сквозь деревянную обрешетку настоящей оранжереи, можно видеть, что происходит вокруг и внизу. Хотя мы идем с крейсерской скоростью, вода бешено бурлит и пенится. Она вскипает мириадами белых пузырьков, полосы пены переплетаются между собой, чтобы через мгновение снова разлететься в клочья. Я чувствую полное одиночество. Совсем один на железном плоту в безбрежном океане. Ветер старается спихнуть меня в воду; чувствуется, как сталь начинает вибрировать при его порывах, случающихся ежеминутно. Перед глазами постоянно проплывают новые пенные узоры. Приходится заставить себя оторвать от них взгляд, чтобы не задремать.
Внезапно за спиной раздается низкий, протяжный голос Старика:
— Прекрасно, правда?
Затем он исполняет свою медвежью пляску. У него это называется «потянуть ноги».
Прищурившись, я смотрю на заходящее солнце, которому удалось найти просвет в облаках.
— Приятный океанский круиз в военное время! Что еще надо человеку?
Взглянув на носовую часть лодки, он добавляет:
— Самый подходящий для моря корабль — и с самым большим радиусом действия.
Теперь мы оба смотрим назад. Командир прищелкивает языком:
— Кильватерная струя! Наглядный пример бренности существования: ты смотришь на нее — а она исчезает на глазах!
Я не решаюсь взглянуть на него. «Философический бред» — именно так он назвал бы подобные рассуждения, если бы услышал их от любого другого. Но он развивает свою мысль дальше:
— Даже мать-земля немного снисходительнее; по крайней мере, она не отказывает нам в иллюзии.
Я прижимаю язык к зубам и издаю тихое шипение.
Но Старика не сбить с курса:
— Это же очевидно. Она позволяет нам тешить себя иллюзией, что мы увековечиваем себя на ней — записываем свои деяния, воздвигаем памятники. Только, в отличие от моря, она дает себе небольшую отсрочку прежде, чем стереть наши следы. Она может подождать даже несколько тысяч лет, если это необходимо.
— Знаменитая морская образность мысли опять предстает во всем блеске! — единственное, что я с трудом нашелся ответить.
— Вот именно! — говорит старик, ухмыляясь мне прямо в лицо.
Моя первая ночь на борту: я пытаюсь расслабиться, чтобы прогнать все мысли. Наконец, волны сна докатываются до меня и начинают укачивать, но не успел я как следует погрузиться в них, как они выбрасывают меня снова на берег. Я сплю или бодрствую? Жара. Резкий запах масла. Вся лодка дрожит мелкой дрожью: двигатели передают свой ритм самой крошечной заклепке.
Дизели работают всю ночь напролет. Каждая смена вахты сгоняет сон, как рукой. Стук люка, раздающийся всякий раз, как его открывают или плотно захлопывают, возвращает меня назад в реальность с той грани, за которой наступает забытье.
Пробуждение здесь тоже сильно отличается от пробуждения на надводном корабле. Вместо океана в иллюминаторе глаза видят только резкий электрический свет.
От дизельных газов голова тяжелая, как будто внутри нее налит свинец. Вдобавок, целых полчаса оглушающая музыка из радиоточки действовала мне на нервы.
Внизу под собой я вижу две сгорбленные спины и никакого места, куда я мог бы опереть болтающуюся ногу. Если бы мне надо было сейчас выбираться из койки, мне пришлось бы наступить на стол прямо посреди остатков еды и крошек белого хлеба, превратившихся в лужицах кофе в месиво. Вся столешница превратилась в болото. При виде бледно-желтой яичницы у меня подкатывает к горлу ком.
Из машинного отделения несет смазочным маслом.
— Черт тебя подери, захлопни люк!
Инрих, радист, в отчаянии смотрит вверх. Когда он заметил меня, то уставился, как на привидение, глазами, еще наполовину слипшимися после сна.
— Нацеди-ка нам еще кофе из этого кофейника-насоса, — говорит помощник электромоториста по прозвищу Пилигрим.
Понятно, мне надо было проснуться пораньше. Я не могу раздавить их завтрак, поэтому мне остается только откинуться назад на койку и слушать их разговор.
— Ну давай, двигай побыстрее своей толстой задницей!
— Эта яичница больше смахивает на детскую неожиданность. Ненавижу этот запах порошковой пищи!
— А ты предлагаешь держать кур на посту управления?
Мысль о цыплятах — белых леггорнах — рассевшихся на посту управления на рычагах дифферентных клапанов, как на насесте, развеселила меня. Я живо представил себе зелено-белый помет, размазанный по плитам пола вперемежку с их пухом и перьями. Я почти услышал их глупое квохтание. В детстве я терпеть не мог прикасаться к цыплятам. Я их не выношу и сейчас. Запах вареных цыплячьих перьев — бледная желтоватая кожица — жирная цыплячья гузка…
Громкоговорители орут по всей лодке:
Я Лилли, твоя Лилли из Наянки.
Это в Камеруне, на речке Танка…
Громкость можно уменьшить, но радио нельзя полностью выключить потому, что оно используется также для передачи команд. Так что нам приходится мириться с прихотями радиста или его помощника, которые в своей радиорубке выбирают записи. Похоже, на этот раз помощнику приглянулась «Лилли». Он ставит ее уже второй раз этим утро.
Я вздрагиваю от осознания того, что сейчас в действительности лишь что-то между четырех и пяти часов утра. Но чтобы избежать путаницы в радиопереговорах, мы действуем по немецкому летнему времени. Кроме того, мы не настолько продвинулись к западу от нулевого меридиана, чтобы разница между солнечным временем и временем на наших часах увеличилась больше, чем еще на час. На самом деле, не имеет никакого значения, когда мы установим начало суток. Электрический свет горит постоянно, а вахтенные меняются с интервалами, никоим образом не зависящими от времени суток.
Мне пора вылезать из укрытия. Промолвив «Извините!», я протискиваю одну ногу между двух человек, притулившихся на нижней койке.
— Все хорошее приходит сверху! — слышу я голос Пилигрима.
Занятый поисками своих ботинок, которые я считал надежно спрятанными за двумя трубами, я поддерживаю утреннюю беседу с помощником по посту управления, который сидит на складном стуле
