Пушкин стоял у подоконника, ощущая, как бешено колотится сердце, утопая в холодном поту. За окном уже не было ничего необычного, там тускло светил квадратный фонарь на высоком столбе, вырывая из ночной темноты кусочек мощеной мостовой и стену дома с высокими узкими окнами, за которыми не горело ни огонька - мирные горожане почивали безмятежно.
Он повернулся к столу. И едва не отпрыгнул.
Напротив того стула, на котором он только что сидел, располагался человек в белой рубахе, с распахнутым воротом и голой шеей, опустивший голову на руки, так что Пушкин видел только его курчавый затылок.
Потом незваный гость медленно поднял голову, и Пушкин увидел собственное лицо, мертвенно- бледное, неподвижное, напоминавшее скорее алебастровую маску, - глаза были совершенно тусклые, казавшиеся скорее черными провалами, за которыми не было жизни.
На сей раз страха не было. Только нешуточная злость. Он, не глядя, протянул руку вправо, схватил что-то твердое с ночного прикроватного столика - табакерка, кажется, - и запустил в своего двойника. Табакерка пролетела сквозь него, словно он был создан из того самого белесого тумана, - и странный гость моментально исчез, как будто не бывало.
Мир вокруг был реальным,
- Вы меня так просто не возьмете, господа бесы, - произнес он отчетливо. - Здесь вам не Новороссия, и я уже не тот… Я имею честь за вами охотиться, как за зайцами по свежей пороше…
Он не знал, слышит его кто-нибудь или нет, но это было неважно - насмешливый тон, нисколько не дрожащий голос прибавляли уверенности и холодного, рассудочного охотничьего пыла. Вопреки его же собственным строфам, служенье муз требовало порой и обыкновенной человеческой суеты, потому что без этого не обойтись…
Он поднял ладони и с радостью убедился, что пальцы не дрожат. Вокруг стояла тишина, голова сохраняла спокойную ясность, и сна не было ни в одном глазу. Подумав, он достал из гардероба сюртук, накинул его, тщательно застегнул и, не утруждаясь завязываньем галстука, вышел в коридор. Почти на ощупь добрался до лестницы, спустился в гостиную.
Обширное помещение почти полностью тонуло во мраке, только на камине в конце зала догорали полдюжины свечей в двух подсвечниках. Взяв со стола канделябр, Пушкин тщательно зажег все его шесть свечей от подсвечника справа, примостил канделябр на широкую каминную доску. Сразу стало светлее. Тихонько распахнув дверцы высокого пузатого буфета, он уверенно снял с полки высокий круглый кофейник, чувствуя по весу, что он полон, - господин Фалькенгаузен предусмотрительно заботился о капризах постояльцев, среди которых попадались и любители одиноких ночных бдений. Наполнил чашку из тонкого фарфора до краев, присел за стол. Холодный кофий казался необыкновенно вкусным, простывшей горечью еще крепче привязывая к реальности.
- Вы позволите войти? - послышался от двери мелодичный женский голос.
Пушкин повернулся в ту сторону, гордясь собой за то, что воспринял все совершенно спокойно. В дверях, насколько он мог разглядеть в полумраке, стояла женская фигура в светлом платье, четко вырисовывавшаяся на фоне темного коридора. В женском голосе не было и тени той шелестящей бестелесности, которой отличались слова загадочной тени из тумана. Приятный был голос, чуть низковатый, словно бы исполненный кокетливой насмешливости.
- Разумеется, сударыня, - сказал он, торопливо встав. - Я здесь не хозяин, и дерзостью с моей стороны было бы распоряжаться гостиной единолично…
Женщина, не колеблясь, направилась к столу. Сказала с той же милой насмешкой:
- Я, признаться, боялась, что вы примете меня за привидение, не хотела вас пугать…
- Полноте, - сказал Пушкин, вновь обретая легкий светский тон, оказавшись в привычной для себя атмосфере. - В наш просвещенный век никто уже не верит в сверхъестественное…
Незнакомка приблизилась, и он увидел очаровательное юное личико, обрамленное безупречно завитыми светлыми локонами, с озорными синими глазами, нисколечко не напоминавшее белую застывшую маску, что была вместо физиономии у его двойника. Привычным взглядом светского человека он отметил сшитое по последней моде палевое платье с накладками блонд и черными кружевами, черную бархатную ленточку на шее, скрепленную брошкой из стекляруса, и такие же серьги - опять-таки последняя петербургская мода на недорогие украшения, едва-едва завоевавшая общество. Прямой пробор дамы был украшен фероньеркой - цепочкой, надетой наподобие обруча, со спускавшейся на лоб бриллиантовой капелькой. В том, что это была дама из общества, сомневаться не приходилось.
- Бог мой, Александр Сергеевич! - воскликнула незнакомка с неподдельным удивлением. - Вы?! Здесь?! Все полагают, что вы, как встарь, затворились в деревне и пишете самозабвенно…
Все и в самом деле так полагали. Игривые мысли улетучились моментально, и он с досадой подумал, что это очаровательное создание, сама того не ведая, доставит немало хлопот не только ему, но и Особой экспедиции…
И тем не менее следовало сохранять полнейшее хладнокровие - не притворяться же каким-нибудь немцем-булочником, удивленным тем, что он, оказывается, имеет большое сходство с русским поэтом? Такое лишь прибавит сложностей…
- Неужели мы были представлены друг другу? - спросил он без тени растерянности.
- Ну конечно же. Бал у Балашовых, в августе… - красавица грустно вздохнула. - Нас представил Корсаков, но я, должно быть, показалась вам настолько скучной и незаметной персоною, что вы меня забыли начисто, едва отвернувшись… Екатерина Павловна Мансурова, вы, конечно же, запамятовали…
- Нет, что вы, - сказал Пушкин, уверенностью тона пытаясь исправить положение (он и в самом деле ее не помнил). - Назвать вас скучной и незаметной означало бы погрешить против истины, и невероятно. Я просто…
- Можете не объяснять, - сказала она без малейшей обиды. - Я же вижу, что вы творили всю ночь, у вас столь недвусмысленный вид…
- Ну конечно, - с облегчением подхватил он. - Просидел всю ночь, с совершенно замороченной головой спустился поискать кофию, словно мальчишка-ученик… Тысячу раз простите, Екатерина Павловна, но в подобном состоянии я, пожалуй что, и батюшку родного способен не узнать…
- Ну что вы, не упрекайте себя. Я прекрасно понимаю ваше состояние, вы ведь живете по другим правилам…
В ней была та милая непринужденность, не переходящая в развязность, и та простота, ничего общего не имеющая с глупостью, которые Пушкин крайне ценил в женщинах. И оттого чувствовал себя легко, полностью успокоился, забыл о недавних ночных страстях.
Покачал головой:
- И все же ваше появление, Екатерина Павловна…
Она лукаво улыбнулась:
- Но ведь я, кажется, одета самым что ни на есть подобающим образом, без тени неприличия? Мы приехали поздно, спать совершенно не хотелось, и я решила побродить по отелю. В конце-то концов, не одним англичанам позволено быть эксцентричными? Мы как-никак в приличном месте, в мирном европейском городе, а не в диких песках Аравии, где на мою добродетель покушались бы бедуинские варвары. У меня даже появилась мысль - в случае, если попадется кто-то навстречу, добросовестно прикинуться лунатичкой… Все лишь жалели бы бедную русскую девицу, пораженную недугом лунатизма… - Она вытянула перед собой руки, закинула голову и на миг прикрыла глаза. - Получается у меня?
- Пожалуй, - сказал Пушкин, откровенно любуясь ею.
- А что это вы пьете?
- Холодный кофий.
- Какая прелесть! Если я попрошу чашечку, это не будет вопиющим нарушением приличий?
- Не думаю, Екатерина Павловна, - сказал Пушкин. - Счастлив оказать вам эту пустяковую услугу. Наш исправный хозяин держит кофий как раз для подобных случаев…
Он повернулся от стола к буфету, сделал даже шаг.
