— Ничего я не смог оттуда выжать.
— Ну, тогда пошли, — вздохнула она. — С тобой наши хотят поговорить.
В кабинете с длинным столом и большим количеством стульев, три четверти которых наверняка никогда не использовались, меня ждали двое мужчин. Кати тихо села в уголке — Отдел в полном составе, кворум на форуме… Один был кряжистый, пожилой, с великолепной бородой, второй — блондин моих лет. Оба производили впечатление серьезных деловых людей, которыми, надо полагать, и были. Меня пригласили сесть. Своих имен они не назвали, а мое знали и без меня.
— Итак, вы пришли из мира, где самое малое двести городов? — непринужденно спросил Блондин.
Второй раз меня здесь подловили.
— Эх ты! — сказал я Кати, вспомнив ее вопрос. — Нахватала в Команде…
Она постаралась выглядеть пристыженной и раскаивающейся.
— Спросили бы без подвохов… — огрызнулся я.
— Значит, самое малое двести городов?
— И двести раз по двести раз, — сказал я. — Еще вопросы?
— Вопросов у нас много, — сказал Блондин. — Но есть один, главный, на который мы требуем правдивого ответа, каким бы он ни был. Какое отношение имеет наш мир к вашему, большому. Поймите, что самый страшный, самый унизительный ответ для нас предпочтительнее отсутствия ответа.
Я встал и подошел к окну. За окном пламенели мигающие неоновые надписи, громко играла музыка, и тротуары кишели людьми, вышедшими за приевшимися однообразными развлечениями и удовольствиями. Тем все было до лампочки. Этим — нет.
Не поворачиваясь к ним, вцепившись в подоконник, я начал говорить — о том, что мир огромен, от том, как пропал Бауэр и сюда попал я, о том, сколько нелепостей я здесь увидел и как эти нелепости объяснить. О том, кто они такие и откуда взялись. Я говорил и говорил, ни о чем не умалчивая и никого не щадя, а они молчали, я боялся обернуться к ним, перед глазами у меня плясало неоновое многоцветье, и это до ужаса напоминало обычный вечерний город любого континента, да и могло ли быть иначе, если этот город синтезирован из всех городов, какие помнил и видел немало пошатавшийся по свету Руди Бауэр…
Потом мы молчали все вместе, а когда непереносимыми стали и молчание, и улица в резких неоновых тенях, я рывком обернулся к ним.
Они не хватались за голову и не рыдали — не те люди. Кати была бледна, но те двое оставались невозмутимыми, и я с уважением оценил это. Не могу со всей определенностью сказать, что у меня хватило бы духу быть столь же невозмутимым, окажись я на их месте…
— Так… — сказал Блондин. — Что ж, где-то это и страшно, где-то — не очень…
— С какой целью это проделано, как вы думаете? — перебил его Бородач.
— Вероятнее всего — Контакт, — сказал я.
— И мы должны гордиться, что на нашу долю выпала высокая миссия? — с нервным смешком бросил Блондин.
— А почему бы и нет? — сказал я. — Это, знаете ли, многое компенсирует…
— Но что они увидят? — спросил Бородач. — Штенгера? Идиотов-самоубийц? Сытых бездельников?
Он прав, подумал я. Столько нелепостей в этом мире, и если, основываясь на его истории и повседневности, кто-то начнет судить о человечестве только по нему… Да если еще какой-нибудь негуманоид, со своей логикой и своими представлениями о Разуме… Преспокойно можно наломать дров, и кто поручится, что уже не наломали?
— Значит, мы попросту марионетки? — спросила Кати. — Куколки?
— А вот это вряд ли, — сказал я. — Я тебя не утешаю, ты не думай. Все говорит за то, что вмешательство в вашу жизнь ограничилось вашим созданием. Дальше вы шли сами. Ну и что из того, что у вас за плечами нет тысячи лет истории и тысячи поколений предков? Главное — ЧТО вы делаете и КАК вы это делаете. Если бы я сомневался, что вы люди, я вернулся бы на теплоход, не нарушая приказов. Я, как вы могли заметить, остался. Вы вряд ли поймете, чего стоит офицеру с безупречной репутацией нарушить приказ…
— Зачем вы остались? — спросил Бородач.
Я изложил свой план — рискованный, авантюрный чуточку и безусловно опасный для того, кто станет претворять его в жизнь, то есть для меня. При всех своих недостатках мой план обладал несомненным достоинством: он был единственным, другого попросту не существовало. Прежде всего нужно было остановить глупую войну, вызвать такие изменения, которые не смогут пройти незамеченными, встряхнуть лабораторный стол так, чтобы экспериментаторы не узнали его…
— Ну, и что вы обо всем этом думаете? — спросил я.
— Ничего пока, — сказал Бородач. — Мы как следует разберем все «за» и «против», свяжемся с Ламстом, потому что без него не обойтись. Попробовать безусловно стоит. Те, кто пробовал до вас, не знал того, что знаете вы…
Кати проводила меня до комнаты отдыха.
Не зайди она туда следом за мной, ничего бы и не было, наверное, но она зашла, и полумрак, как это всегда бывает, действовал подбадривающе, внушая хорошее такое ощущение свободы и вседозволенности, — поскольку мы взрослые люди, должны трезво смотреть на некоторые вещи, и точно знаем, чего хотим…
Я обнял ее, и получилось неловко, потому что она стояла ко мне боком. Она не пошевелилась, я повернул ее лицом к себе и попытался поцеловать, успел только наклониться к ее лицу, а в следующее мгновение уже спиной вперед летел на диван, и взорвавшаяся под ложечкой граната разлетелась на миллион острых крючков, раздиравших живот и перехвативших дыхание.
Она не ушла и не зажгла свет, за это я был ей благодарен. Не хватало только моей физиономии при ярком свете и чтобы она ее видела.
— Ну зачем же так? — спросил я, когда крючков поубавилось. Заехала бы по физиономии, как принято в цивилизованных странах. Что я вам — дверь? Стучит каждый, кто хочет.
— У меня такая реакция, — сообщила она чуточку виновато и присела рядом.
— Реакция, — пробурчал я. — Что, мне следует извиняться?
— Да ладно уж.
— Как вы великодушны…
— Обиделся?
— Ерунда. По сравнению с тем, что бывало…
Ну да, взять хотя бы тот сволочной пустырь на окраине Мадраса. Или пансионат «Олимпия». Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж, били и хлестче. Но что касается оплеух — я не привык к отпору, честно говоря. Я не был нахалом, но и к отпору не привык.
— Ты только пойми меня правильно… — сказала она.
— Понял.
— Ничего ты не понял.
— Разве?
— Не понял, — сказала Кати. — Ты не думай, что я такая уж недотрога или холодная. Я не хочу, чтобы было так, как у нас обычно бывает — этак мимоходом… Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но ты ведь не станешь врать, будто любишь меня, правда?
— Правда, — сказал я.
— Вот видишь. А по-другому я не хочу. Не обижайся. — Она положила мне руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тот шрам. — Это откуда?
— Упал с велосипеда.
— Знаю я твои велосипеды… — Она не убирала руку. — И вообще, то, что ты о себе думаешь, мне не нравится.
— Интересно, что это я о себе думаю? — спросил я уже благодушно.
— Угадать?
