Дорога больше не расширялась, но лес редел и редел. Пират успокоился. Мы тоже. И когда я увидел издали, что поперек дороги лежит толстое бревно, не испытал особого страха — аккуратно подвел машину к преграде и выключил мотор.
Наступила космическая тишина. Пират моментально насторожил уши — по обе стороны от дороги кто-то был.
— Есть здесь кто-нибудь? — громко спросил я.
С двух сторон на дорогу вышли люди, одного я узнал — тот высокий, правда, сейчас в новом чистом свитере. Оружия у них я не заметил, и держались они не угрожающе.
— Привет, — сказал я. — Добрались благополучно?
— Да, — ответил он сухо. — Выходи из машины, и пошли. Девушка остается здесь. Собака тоже.
— Но…
— Можешь поворачивать назад, если что-то не нравится. МЫ тебя не звали. Идешь?
— Иду, — сказал я, пожал руку Кати и выпрыгнул из машины.
Меня повели по тропинке, уходившей влево от дороги. Деревья вскоре кончились, низкие голубые кусты росли сплошным ковром. Я увидел деревню — круглые деревянные домики стояли как попало, без намека на улицы, домиков было много, у крылечек играли чисто одетые дети, тут же бродили во множестве какие-то толстые мохнатые звери величиной с овцу. Окна домов были застеклены, и над крышами я не увидел труб. А что я, собственно, ожидал увидеть? До чего же прочно въедаются в мысли термины, не вытравишь… «Вурдалачьи Леса» — и в голову помимо воли лезет никогда не существовавшая чепуха: саваны, синие лица, замогильный хохот, зубовный скрежет. «Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак…» Уж если я, пришелец извне, поддался гипнозу термина, что же тогда спрашивать с горожан?
Мы шли, и никто не обращал на нас внимания. Может быть, обо мне и не знали.
— Сюда, — сказал высокий.
Я поднялся по ступенькам, открыл дверь и придержал ее для него, но он махнул рукой — дескать, иди один.
Обыкновенная комната, привычная мебель. Снова не ожидал? Чего же тогда стоят все твои добренькие мысли о равенстве и братстве? «Да, они такие же люди, но мы цивилизованнее — как-никак у нас многоэтажные дома и асфальт на улицах». До чего же цепко и надежно устроилось в нас это пристрастие — встречать по одежке, хоть провожать-то по уму окажемся в состоянии!
— Здравствуй, — сказал сидевший за столом. — Меня зовут Пер. Садись.
Он был стар, но не дряхл, на сморщенном годами и жестокой мудростью лице светились неожиданно голубые молодые глаза — два окатных камешка. Мебель, люстра — двойное зеркало, обитатели антимира считают антимиром наш мир, обе стороны правы и не правы…
— Итак, зачем ты пришел? — спросил он. — Либо в мире наконец изменилось что-то, либо…
— Опасаетесь провокации по большому счету?
— Опыт… — сказал он.
И перед глазами у меня встали рыжий карьер, волочащиеся за броневиками трупы, красное пятно на асфальте и быстро вбирающий его песок… Он имел право на любые подозрения.
— Ваш опыт годился, пока не было меня, — сказал я.
Лицо индейского божка не дрогнуло.
— И что же ты за персона, если с твоим появлением становится ненужным весь наш опыт?
Я рассказал ему то, что рассказывал вчера в Отделе, и даже больше — в Отделе я не касался своих мыканий в этом мире, а ему рассказал, как сам ждал расстрела под моросящим дождиком, что чувствовал, когда на моих глазах убили Джулиану, про мои метания, обретения и потери. Он невозмутимо слушал, он очень хорошо умел слушать…
— Знаешь, почему я верю, что ты не разведчик Команды?
— Карта?
— Твое отношение к ней. Ты убежден, что Команда, имея карту, без труда может нас уничтожить, и считаешь, что, показав карту нам, тем самым демонстрируешь отсутствие злых намерений.
— Разве не так?
Он засмеялся коротким курлыкающим смешком:
— Мы с таким же успехом можем уничтожить город, как и они — нас. Неизвестно, кто кого…
— Но Ламст говорил…
— От отчаяния можно сказать многое.
— Тот броневик, сто четвертый… — сказал я. — Черт, я-то думал, что во всем разобрался. Кто же из вас сильнее?
— А какое это имеет значение для того, что ты задумал?
— Вы правы, — сказал я. — Это не имеет ровным счетом никакого значения, и не стоит прикидывать баланс сил. Вам нужна война?
— Она никому не нужна.
— Об этом и разговор. Пора кончать войну.
— Ты понимаешь, как это сложно — кончать ТАКУЮ войну? Пройдет много времени, прежде чем исчезнет подозрительность с обеих сторон. У города есть внутренние проблемы, у нас их не меньше. Эксцессы, рецидивы, вспышки…
— Никто и не говорит, что это легко, — сказал я.
— Нужны гарантии. Серьезные гарантии грандиозных свершений.
— Разумеется, — сказал я. — Однако не кажется ли вам, что первый шаг уже сделан?
— Но понадобится и второй, и третий…
Он явно на что-то намекал, но я не мог его понять, а он не желал облегчить мне задачу.
— Тебе не кажется странным, что я ничего не сказал ни об раскрывшейся загадке нашего происхождения, ни о наших… творцах, ни о внешнем мире?
— Кажется, — сказал я. — Согласитесь, это несколько ошеломляющие новости.
— Еще бы. Но поверь, установление мира для нас важнее всего остального, как бы ошеломляюще и долгожданно оно ни было. Поговорим лучше о том — как мы поняли — что нужно менять что-то в себе…
Через полчаса я вышел от него, присел на крылечке. Поблизости смеялись дети, таская за уши мохнатого звереныша. Я сунул руку в карман и с легким сердцем поставил пистолет на предохранитель.
Вот мы и постарели и еще на одну операцию. По-разному можно стареть — на десять лет, на одну войну, на долгое путешествие, на короткую беседу, на самую трудную в мире операцию, которой никто не приказывал заниматься, но невозможно было бы не заняться ею.
Кати, когда все закончится, я расскажу тебе сказку — про то, как некий злой волшебник превратил людей в вурдалаков, в упырей, но люди почувствовали неладное и задались целью найти средство вновь стать людьми. Им было очень трудно, у них были свои разногласия, свои проблемы, свои любители крайностей, но они упорно искали живую воду, способную расколдовать их, — и нашли наконец. После этого им остается убедить других людей, что они перестали быть чудовищами из сказок, и это, Кати, будет труднее всего, труднее даже, чем найти живую воду…
Пер вышел на крыльцо, присел рядом:
— Как я понимаю, прописанного в деталях плана у тебя нет.
— Нет, — признался я. — Но это не главное. Главное — признать, что нужно заключить мир.
— Для тебя действительно очень важно, продолжаться или нет войне?
— Я уже устал это доказывать.
— На словах доказывать легко, — сказал он.
— Я рискую жизнью. Я рискую не вернуться в свой мир.
— А если этого мало?
— Что же вам еще нужно?
— Верить тебе.
