— Да помню, конечно, — без малейшего смущения кивнул Лаврик. — Обиду затаил?
— Я их не таю. Проходят помаленьку, рассасываются...
— И правильно, — сказал Лаврик. — Потому что такая уж у меня в этой жизни была историческая функция: подозревать всех и каждого и, едва это обрастет чем-то вещественным, действовать.
— Так не было у тебя ничего вещественного.
— Не передергивай. Ты прекрасно понимаешь, о чем я, — о ситуации, которая называется «так уж сложились подозрения».
— Понимаю, — сказал Мазур. — Это я так, язвлю потихоньку...
— Историческая функция и экологическая ниша, — сказал Лаврик с отстраненным видом. — Ну, что ж поделать, однажды так сложилось. Далеко не впервые в истории человечества... Но для тебя-то все распрекрасно кончилось, оказался чистеньким... Знаешь, к чему я клоню? К тому, что я никогда тебе не был врагом. Ну, близким другом — тоже вряд ли. И тем не менее... Старые сослуживцы. Как выражаются англичане, парни в старых школьных галстуках... Я не сентиментален, но нас все же слишком многое связывает, черт меня раздери. Мы — каста...
— Прекрати, умоляю, — сказал Мазур. — Еще пара столь же лирических сентенций — и я зарыдаю, как беременная незамужняя школьница. Стану ронять на паркет слезы, крупные, как...
— Заткнись, — сказал Лаврик резко, властно, жестко. Так, что Мазур моментально замолчал. — Пошутили — и будет. Дело слишком серьезное. Я, знаешь ли, выхожу в отставку. До пенсионного возраста далеко, но так уж карта легла. Приходится. Более того, я вообще из страны уезжаю на неопределенный срок. Пристроили военно-морским атташе в одной уютной европейской стране. Это лучше, чем играть в домино на бульваре со старыми пеньками. Или на даче с грядками возиться. В общем, из конторы ухожу совсем скоро, окончательно и бесповоротно. И никогда ничем помочь тебе уже не смогу. А посему пришел предупредить по-дружески...
— На предмет? — насторожился Мазур.
— Сам знаешь. На предмет кое-каких забав во внеслужебное время с участием подчиненных.
Сделав до идиотизма честнейшее лицо, Мазур сказал:
— Не пойму, о чем ты. Я...
— Молчать! — цыкнул Лаврик. Сейчас он был по-настоящему страшен. — Не изображай передо мной целку, не лепи горбатого, не дуркуй. Одним словом, не вешай лапшу на уши. Мы оба прекрасно знаем, что я имею в виду... молчать, говорю! — И он повторил с расстановкой: — Мы оба прекрасно знаем, что я имею в виду... Хватит, ты понял? Хватит. Нарушаешь железный закон спецназа — не умеешь вовремя остановиться. Я понимаю, что начал ты совсем недавно, но так уж сложилось, что самая пора останавливаться.
— Думаешь? — спросил Мазур с кривой улыбочкой.
— Не думаю, а знаю доподлинно, — отрезал Лаврик. — Хватит, соколик. Сворачивай дело, распускай неформальную команду, ложись на дно насовсем. Пока не поздно. Я тебе, конечно, не скажу ничего конкретного, ты меня знаешь... но, пользуясь абстракциями, могу заверить: ситуация вплотную подошла к той невеселой точке, когда достаточно тебе сделать шаг-другой в том же направлении, чтобы материал на тебя пошел. Уясняешь?
— Не дурной, — сказал Мазур тихо.
— Приятно слышать... Кирилл, какие бы реформы над страной ни грохотали, контора остается прежней — с теми же замашками, с той же хваткой, с теми же отчаянными молодыми майорами, желающими выслужиться на громком деле. Заметь, на реальном деле, а не дутом или сфабрикованном...
— Даже так?
— Я же говорю, дело обстоит хреново. Пока я еще могу все замазать. Но скоро у меня такой возможности не будет. Меня здесь вообще не будет, стану заниматься в Европе совершенно другими делами... И напоследок хочу тебя вытащить... может быть, даже не ради тебя самого, а ради общего прошлого. Славного, что бы там ни говорили, прошлого.
— Ну что же, — медленно сказал Мазур. — Все это звучит чертовски убедительно. Но, по многолетней привычке перебирать все без исключения версии и варианты... могу с тем же успехом предположить, что ты мне врешь сейчас как сивый мерин. Что к тебе приперся наш общий друг Коленька Триколенко, простой, как три рубля, старомодный, как фитильный мушкет, рассказал тебе о моих делах, и вы договорились меня припугнуть, чтобы спасти от погружения в пучину порока... По-моему, эта версия вполне имеет право на существование.
Лаврик молча встал, выпрямился. Лицо у него было бесстрастным, совершенно невозмутимым.
— Я искренне хочу тебя вытащить, — сказал он холодно, чеканя каждое слово, — и я нисколечко не ломаю комедию. Все обстоит именно так, как я говорил. И если ты этого не поймешь, жаль мне тебя... Откровенно говоря, мне совершенно наплевать на ту толстобрюхую сволочь, которую ты щиплешь. Меня всю жизнь учили заправлять яйца в мясорубку исключительно тем, кто грешил в компании с врагом внешним. А потому меня совершенно не интересуют любые внутренние разборки. Но если ты заиграешься и тебя все же возьмут за хвост — а так вскорости может произойти, — то ты, обормот, шлепнешь грязнющее пятно на касту. На мундир. А этого лично мне категорически не хочется. И я тебе говорю совершенно серьезно: завяжи, пока не поздно... — Он коротко поклонился старинным офицерским поклоном. — Можешь не провожать. Дорогу найду, а дверь захлопнуть — дело нехитрое.
И вышел, прямой, как новехонький штык.
— Уписаться можно... — не без грусти пробормотал Мазур в пространство. — Сговорились вы, что ли...
Глава пятая
Дела пикантные
Ожидание затянулось, и надолго, но Мазур переносил его стоически — его давным-давно великолепно обучили ждать часами и сутками, проявляя при этом не больше эмоций и чувств, чем колода на обочине. Тем более что и условия в данный момент были прямо-таки царские: лето, уютный салон машины...
Потом — как это обычно бывает, совершенно неожиданно — во дворе показался классический черный «бумер», прославленный телеэкраном, остановился, заехав правыми колесами на пешеходную дорожку, и из него вылез товарищ Удав, которого Мазур моментально опознал по сбивчивому описанию Муслима. Все правильно, именно так подобный субъект и должен выглядеть: верзила с решительной рожей, на коей аршинными буквами выведено: клал я на всех с приветом и присвистом...
Мазур усмехнулся, глядя ему вслед. Он не сомневался, что этот тип не трус, не дурак и постоять за себя способен. Но, с другой стороны, за километр видно чрезвычайно самоуверенного субъекта, полагающего себя самым крутым в этой жизни. А подобные заблуждения уже не одного крутого придурка сгубили и будут губить, есть подозрения, до скончания времен...
Мазур посмотрел на часы, дал секундной стрелке сделать четыре оборота, решительно сказал:
— Пошли.
Они с Атаманом вылезли из машины и уверенной походкой старожилов, знающих здесь каждый уголок и каждую бродячую кошку, направились в вестибюль. Дом был не суперэлитный, но и, безусловно, не убогий, а потому в обширном и красивом вестибюле за полированным столом восседала особа предпенсионного возраста, именовавшаяся здесь по-европейски: консьержка, мать ее в рифму. Во всяком случае, в доме самого Мазура точно такая же грымза именно так и называлась, что ей очень нравилось: как-никак, не вульгарная совковая вахтерша...
Особа, несомненно, отличалась стервозностью высшей степени, но у них с этой цербершей с самого начала сложились неплохие рабочие отношения: еще в первый визит, два часа назад, они произвели должное впечатление своими безупречными «мурками». Более того — когда церберша узнала, кто именно из жильцов стал объектом их пристального интереса, прямо-таки расцвела от перспективы вдоволь
